"И надо же мне было так сглупить, сказать, что я не спешу".
В какое-то мгновение он уже подумал вернуться в министерство. Но нет большей неловкости по отношению к людям, оказавшим нам любезность, чем изменить решение.
"А если мне все-таки уехать, если все бросить!" – прошептал он вдруг.
Нет, это будет и вправду слишком по-детски, в тот самый момент, когда он на полпути к успеху, отступиться из-за надуманных страхов. Так он никогда ничего не добьется. К тому же, у него больше не было денег. Уже три месяца продолжалась такая жизнь, потому что каждый раз, когда представлялась возможность, его охватывал страх. Он приехал в Виши. Ему пообещали то, что он просил, – ему ничего не оставалось, как ждать.
Он вернулся в гостиницу. Но, увидав в своем отделении письмо, он снова заволновался. Кто еще, кроме людей из министерства, знал, что он жил здесь. Кто мог написать ему так скоро? Его не могли прислать по почте. Кто-то должен был принести это письмо. Но кто и зачем?
Он взял письмо. И в тот же момент он испытал огромное облегчение. Письмо было адресовано не ему. Хозяйка отеля, должно быть, перепутала отделения.
– Вы мне положили письмо, адресованное не мне, – сказал Бриде недовольным голосом.
Хозяйка посмотрела на письмо. Он так нервничал, что в какой-то миг испугался, что та ответит, что вовсе не ошиблась, что это письмо было именно ему. И, когда, наконец, она извинилась, он снова испытал огромное облегчение.
Глава 3
Наутро, проснувшись, Бриде вдруг понял, что поступил неуклюже. Его желание уехать было столь сильным, что он ни на минуту не задумывался о том, чтобы удовлетворить его опосредованно. Он повел себя слишком прямолинейно. Первое, что он сделал, это попросил визу. Он сразу раскрыл свою игру. Он должен был поначалу установить контакт со знакомыми, рассказать им о своем желании быть полезным, вести себя так, чтобы ему сказали: "Бриде, вам следовало бы поехать в Африку…" Чтобы его принудили. Чтобы не он просил документы. Чтобы из кабинета Маршала позвонили Бассону: "Будьте любезны заняться мсье Бриде. Ему поручена миссия в Рабат. Это срочно". И только в этот момент должен был он увидеть Бассона. Разговор был бы совсем иным. Он бы сказал с раздосадованным видом: "Как они невозможны, эти наши друзья. Я бы хотел, тем не менее, успеть съездить в Берри…"
Одеваясь, Бриде думал о том, как исправить допущенную оплошность. Вообще-то у людей и так хватало дел, чтобы отслеживать в деталях все его действия. Если он сходит сегодня, например, к Лавессеру и получит у него поручение, то через неделю, когда вернется в министерство, Бассон ничего не заметит. Бриде сделает вид, что у него уже было это поручение, когда он приходил в первый раз. Если он заметит некоторое удивление у Бассона или Вовре, то он простодушно скажет: "Ах! А я-то думал, вы знаете".
К тому же, до этого дело не дойдет. Люди слишком заняты своими делами. Если они что-то и замечают в наших действиях, то исключительно то, что бросается в глаза.
Он смочил волосы и оставил потертую шляпу в отеле. Так было лучше, потому что после перемирия небрежный вид производил очень дурное впечатление. Словно бы ты в своем горе не отреагировал на ситуацию. Это значило, что тебя не особо воодушевляло "Французское государство".
Поскольку было только два часа дня, Бриде прогуливался по улице Виши. Проехал автомобиль. Это был уже третий по счету, изящный водитель которого одной рукой держал руль, а другую небрежно свешивал снаружи. Власть уже установилась основательно. Ее главной заботой была борьба с безалаберностью. "Сейчас не время, – подумал Бриде, – прогуливаться, выпив лишнее".
Прогнивший режим рухнул. На его место заступили чистота и порядок. Солдаты, несшие караул у министерств и их смехотворных отделений, были в белых перчатках по локоть и в фуражках танковых войск. "Пытаются походить на элитные войска" – бормотал Бриде, проходя мимо и проглатывая половину слов, не зная, хотел он или нет быть услышанным.
* * *
В одном из проходов он зашел в небольшую изящную лавку, где продавались сувениры из Виши, почтовые открытки, ладанки в оплетке из морёной ивы. Он спросил, довольно театрально, чтобы ему показали алебарды. Чтобы подарить девушке. Он хотела из цветного стекла, если есть.
– У нас никогда не было такого товара, – сказала продавщица.
– Как это так? – с негодующим видом воскликнул Бриде. – Я их видел в Клермон-Ферране, в Лионе, в Сэн-Этьене. И чтобы их не было здесь, в Виши?
– Нет, мсье, но у нас много других товаров. Не нравиться ли вам вот эта брошь?
– О! Что за очаровательная идея! Я впервые такое вижу, – сказал Бриде, осматривая со всех сторон маленькую брошь с изображением кепи и маршальского жезла с семью звездочками. – Я хочу две таких. Не найдется ли у вас еще небольшой фотографии Петена, какой-нибудь поинтересней, чтобы носить при себе?
– Нет, мсье. Только те портреты, что на витрине. Или еще эти открытки, как везде.
– Как это печально, – сказал Бриде.
В этот момент он заметил, что продавщица едва сдерживала смех. Она неожиданно исчезла, и на ее место заступила другая.
Бриде сделал вид, что ничего не заметил, но как только он вышел из магазина, он громко, так, чтобы слышали прохожие, сказал: "Нет, решительно, французы так до сих пор ничего и не поняли. Будущее развеет их иллюзии".
Звонить Лавессеру все еще было рановато. "Однако надо порядочно опуститься, чтобы играть в подобные игры", – подумал Бриде. Он пошел посидеть в парке, на аллее Реставрации. Он узнавал парламентариев. Они сходились и расходились, разговаривали, размахивали руками, снова сходились. Не очень-то походило, чтобы их удручали события. Проходили, скорым шагом, и генералы.
В половине одиннадцатого Бриде позвонил в отель "Дю Парк". Ему хотелось пойти туда поскорее, но воспоминание о визите к Бассону оставило у него очень неприятный осадок. Он предпочел пригласить Лавессера на обед.
Доверие, оказанное тому и позволившее ему войти в ближайшее окружение Маршала, исходило из соображений гораздо более серьезных и уважительных, чем те, которые играли роль до войны. Ни какой тайной силы не стояло за юным медиком из Бордо. Как не был он, естественно, ни франкмасоном, ни евреем, ни коммунистом. Он был всего-навсего двоюродным племянником генерала Фетрье, старого товарища Маршала со времен его выдвижения, в 1875 году.
* * *
Без четверти час они встретились в пивной "Лютеция". Лавессер, в отличие от Бассона, не был наделен исполнительной властью, но возможно, будучи вхож к Маршалу и, кроме того, находясь по женской линии в родстве с доктором Менетрелем, обладал большим влиянием.
Поведав о том, что случилось с ним во время отступления, приключение, которое он называл "моя одиссея", Лавессер рассказал о Париже, каким он застал его после перемирия, когда поехал туда за своими костюмами. Что ему особенно запомнилось, так это то, что немцы разместились в самых красивых отелях: Ритц, Крийон, Кларидж. Он рассказал о том мучительном ощущении, которое испытывал, глядя на всех этих офицеров, чувствовавших себя как дома в этих столь элегантных отелях. Это было отвратительно. После, он рассказал о параде немецких войск, продолжавшемся шесть часов. "Но что на них был за материал!"
Бриде спросил, не надменно ли они держались. Лавессер на миг задумался, как человек, не желавший сказать чего бы то, что не соответствовало действительности. Если говорить начистоту, то он не мог сказать, чтоб они были надменны. Они скорее казались грустными, что довольно необычно для победителей. Можно было сказать, что они сознавали то, что это была не истинная Франция, не наша, которую они победили, и что они испытывают некоторое стеснение перед лицом населения, которое и было этой истинной Францией. "Правда заключается в том, я должен заметить, – продолжал Лавессер, – что эти люди не понимают, почему мы объявили им войну". Они всегда глубоко уважали цивилизацию. Они прекрасно отдают себе отчет в том, что их столь скорая победа не лишила нас того, чем мы их превосходим.
Затем он привел множество случаев, из которых следовало, что немцы были более озабочены тем, чтобы произвести благоприятное впечатление, показать, что они – и они тоже – понимают толк в жизни. К мадам Лавессер, средь бела дня, пристал пьяный солдат. Но тут вмешался один офицер, и, "я вас прошу поверить, что эта выходка должна была дорого обойтись солдату". Немцы, да, суровы, но они имеют на то право, ибо они так же суровы по отношению к самим себе.
– По сути, – сказал Бриде, – они вовсе не такие, как нам говорили.
– О! Совсем нет…
– Я подозревал об этом.
– Слишком много людей заинтересовано в том, чтобы представить нам их как варваров, отрезающих руки младенцам.
– Евреи и коммунисты, – сказал Бриде.
