– По сути, – сказал Бриде, – они вовсе не такие, как нам говорили.
– О! Совсем нет…
– Я подозревал об этом.
– Слишком много людей заинтересовано в том, чтобы представить нам их как варваров, отрезающих руки младенцам.
– Евреи и коммунисты, – сказал Бриде.
Он чувствовал себя свободней, чем с Бассоном. Лавессер никогда не блистал умом. Атмосфера ресторана, довольно парижская, довольно довоенная, и то, что Лавессер, казалось, был так уверен в своих словах, – все это придавало Бриде смелость. Он подумал, что должен воспользоваться случаем, чтобы яснее, чем это вышло с Бассоном, выразить свою позицию.
– К счастью, – сказал Бриде, – во главе нас стоят теперь понимающие люди. Ах, если они бы это случилось раньше…
– Вы правы, Бриде.
– С немцами надо ладить. Я об этом говорю с 1934 года. Лично я всегда испытывал к ним симпатию. Это все-таки люди удивительных качеств. Можно их, конечно, не любить, но следует также признать, что они обладают великими достоинствами. Я уверен, к тому же, что сегодня никто в этом не сомневается.
Лавессер не ответил. Бриде, испугавшись на миг, что зашел несколько далеко, добавил, улыбнувшись:
– Я предпочел бы, однако, чтобы они возвращались к себе.
Лавессер улыбнулся в свою очередь.
– Они тоже, – сказал он с видом человека, у которого были свои особые сведения, – предпочли бы быть оставаться у себя.
– В этом случае, мы быстро поладим между собой.
Поскольку тон беседы смягчился, Бриде решил, что настал момент заговорить о себе.
– Ожидая, будем работать. Чем сильнее мы будем, чем больший порядок наведем мы у себя дома, тем более нас будут уважать немцы. Наша империя – наш первый козырь. Я, лично, не скрою от вас, что если бы я мог послужить для нашей истинной Франции, то был бы самым счастливым из людей.
Поскольку Лавессер, похоже, не понимал, к чему клонит Бриде, он подумал, что следовало бы сказать о Национальной революции. Он был слишком робок. Ему не хватало напора. Он повторял ту же ошибку, что с Бассоном. Говорить о немцах, это, конечно, хорошо, но следовало также говорить о Маршале. "Что же меня до сих пор сдерживает?" – спросил он у самого себя. Он посмотрел на Лавессера. Тот без аппетита ел. Было заметно, что поставленная перед ним проблема была выше его понимания, что он честно пытался ее постичь. Бриде выпил больше обычного. Он слегка хлопнул по столу, чтобы привлечь внимание Лавессера.
– Мы много говорим, – резко сказал он. – Мы не должны открывать рот лишь для того, чтобы кричать: "Да здравствует новая Франция, которая родилась!"
Лавессер прикурил сигарету. Казалось, он думал. Затем, глядя прямо в глаза Бриде, он с некоторой горечью сказал:
– К несчастью, не все думают, как мы. Силы зла не сломлены.
У Бриде складывалось впечатление, что все шло отлично.
– Если они еще и существуют, нам остается только их сломить. Интересы Франции превыше всего. Я зайду к вам на днях, и я вам скажу, что я собираюсь сделать для своего скромного вклада в дело общего спасения.
– Ну конечно. Приходите, когда захотите. Мы постараемся что-нибудь организовать.
В этот момент в ресторан вошел Бассон. Его сопровождал мужчина с седой бородой, весьма соответствовавший представлению о старом республиканце. Он держал в руке широкополую черную шляпу. Он имел вид несколько небрежный, не соответствовавший этому ресторану.
Бассон подошел к столу, в то время как его компаньон ожидал в нескольких шагах.
– Ну что, по прежнему за Голля? – сказал Бассон со смехом.
Бриде покраснел. Лавессер, который было собирался спросить у Бассона, не ответил ли тот на некую служебную записку, с удивлением обернулся на Бриде.
– Это настоящий голлист, чистейшей воды голлист, чистейшей воды де-голлист, – продолжал Бассон, хлопая по плечу приятеля.
– Я? – воскликнул Бриде.
– Я удивлен, – сказал Лавессер.
– О, как же он прячет свою игру, – продолжал, все еще смеясь, Бассон.
Поскольку Бриде заметно встревожился, тот добавил:
– Ладно, ладно, нельзя уже и пошутить…
Затем, обернувшись к человеку, ожидавшему в стороне:
– Подходите, Руане, дайте-ка я представлю вас одному из моих старых друзей.
– Весьма польщен, – сказал человек наружности старого республиканца, с уважением поклонившись.
– Мой старый друг Бриде – один из наших. Он некоторое время колебался, смотрел, куда ветер дует, но, наконец, нашел свой путь. Не правда ли, Бриде?
– Я тебя прошу…
Обращаясь к Руане, Бассон продолжал:
– Вы еще с ним увидитесь, у него будет к вам дело.
Потом, поворачиваясь к Бриде:
– Это с ним ты будешь иметь дело. Мсье Руане – бесценный сотрудник.
– Буду счастлив оказаться вам полезным, – произнес тот с тем же большим почтением.
Затем он скромно отошел.
Спустя некоторое время, когда Бриде снова оказался наедине с Лавессером, он сказал:
– Ну что за тип этот Бассон! Такие шуточки неуместны в данный момент.
– Это и в самом деле, скорее дурной тон! – заметил Лавессер.
– Если приехать в Виши, чтобы поступить на службу Маршалу, называется быть голлистом, если такой человек, как я, голлист, нет, я не понимаю, человек, у которого эта банда негодяев-коммунистов, евреев, франкмасонов отняла все… Ведь это они виноваты, ведь это они привели нас к тому, что случилось… Но я все же верю, что их заставят заплатить за все… и дорого. Это никогда не будет слишком дорого… Человек, который был счастлив… который жил себе тихо, не делая никому ничего дурного…
Бриде оживился, он, наконец, обрел нужный посыл.
– Это я-то, я – голлист! Хорошенькое дельце! После того, что эта шайка сделала с моей страной… Просто не поверить, что не нашлось раньше порядочных французов, которые бы их привели в чувство. Но теперь, теперь все изменилось. Покончено с политикой, с блатом, с махинациями.
Поскольку Лавессер довольствовался лишь тем, что качал головой, Бриде, который довел себя до той крайней степени отвращения ко всем этим предателям, что уже не мог даже об этом и говорить, неожиданно сменил тон.
– Я не хочу впадать в ярость, – сказал он.
– Я не понимаю, – заметил в этот момент Лавессер, – почему вы так серьезно восприняли шутку Бассона.
Бриде на мгновение растерялся, что ответить. Потом, взяв себя в руки, ответил:
– Про вас бы сказали, что вы – голлист, вам бы это тоже мало понравилось!
– Мне было бы совершенно все равно.
– Вы, верно, не потеряли всего, как я.
– Что вы хотите сказать? И что же вы потеряли?
Бриде почувствовал, как холодный пот потек по его телу. Он заврался.
– Я потерял свою родину, – воскликнул он, разводя руками.
Лавессер взглянул на него, как на незнакомца, который только что подсел к нему за столик.
– Ну вот, теперь я вас больше не понимаю…
– Как это? – резко воскликнул Бриде, за негодованием пытаясь скрыть свое замешательство.
– Нет, я вас больше не понимаю.
– Вы не понимаете, что человек может испытывать отвращение от того, что его продали, предали, вся эта шайка из Национального фронта, вся эта банда жуликов и коммунистов!
Лавессер становился все более и более отчужденным.
– Это, если требуется, я понимаю, – сухо сказал он.
– Ну вот, вы видите, вы согласны со мной! – сказал Бриде, используя возможность естественным образом сбавить тон.
– Нет, я с вами не согласен, – продолжил Лавессер, обращаясь к Бриде, словно только что с ним познакомился.
– Теперь уже я вас больше не понимаю, – сказал Бриде.
– Это потому, что мы совершенно по-разному смотрим на вещи.
– Вы находите?
– Да! Абсолютно! Мы, национальные революционеры, мы не были удивлены тем, что произошло. Мы предвидели это. Мы твердили об этом. Мы не считаем, что многое потеряли. И поэтому у нас нет оснований для гнева. Прошло время пустого горлопанства. Мы не хотим более слышать, как кричит не переставая, как это только что делали вы, француз на француза. Рождается новая Франция. И никто не может этому помешать.
– Ни евреи, ни коммунисты, ни франкмасоны!… – выкрикнул Бриде наугад, уже не представляя ясно, что следовало говорить.
– Их больше не существует. И если они слепы настолько, чтобы не понимать этого, чтобы противиться рождению этой освященной страданием Франции, чтобы желать коснуться ее, пусть кончиками своих окровавленных пальцев, этого чистого и славного дитя, то горе им. Эта Франция, чей девиз есть и будет: "Труд, Семья, Отчизна", обращена взором к нам, и если она призовет нас на помощь, мы сумеем ее защитить, будьте в этом уверены.
Глава 4
После встречи с Лавессером, Бриде испытал необходимость побыть одному, никого больше не видеть. Он сел в дальнем зале кафе. "Нечего делать в этом городе, – подумал он, – все они одинаковы. Это по-настоящему несчастные люди. И опасные, потому что полагают, что их долгое время недооценивали. Что не замечали их чудесных достоинств. Невозможно с ними спорить. Они убеждены, что власть, полученная из рук немцев, и так переходила к ним. Обстоятельства сложились так, что власть пришла к ним довольно-таки особым образом, но, поскольку она и так причиталась им, они никак не могли от нее отказаться".
