Вступление в зиму
Был предан лес сегодня на заре, —В него вступили снежные колонны,И, голое пространство пробежав,По насмерть перепуганной землеПрошли передовые батальоныИ залегли на новых рубежах,Но в мире не случилось ничегоИ ни одна из дружеских державНе вздумала вступиться за него.
Был предан лес студеным декабремИ с головою выдан был метели,Но реки цепенели подо льдомИ за него вступиться не посмели;И солнце не прорвало пеленуИ не рванулось на подмогу с неба, —И лес умолк в холодной власти снегаИ задохнулся в ледяном плену.Уже деревья сделались дровами,И эта ночь была длинней, чем та,Но, отданный врагу и преданный друзьями,Он больше не боялся ни черта.
Он жил всю осень мыслью о зимеБоялся ветра, инея и мрака…Был предан лес сегодня на зареИ до весны освобожден от страха!
1967
Февраль
Ненавижу я сумерки ранние,Когда стынет февральская глушь,И края тротуаров израненыО края леденеющих луж.
Когда первым вступлением к вечеруТень и свет переходят на «ты»,Когда день, до краев обесцвеченный,Отдается на суд темноты,
Когда нету ни веры, ни верности,И слова тяжелее камней,Когда первым вступлением к вечностиОдиночество входит ко мне.
1965
Попытка отчаяния
Рыдают репродукторы и радостно орут,Прядут свою продукцию до одури, до одури,Закон вселенской подлости неотвратим и крут,И яростен, как подписи на прокурорском ордере.
Закон со мною справится, на то он и закон:Ведь я его избранница до одури, до одури,Ведь я в моей ненужности, как в замке под замком,В моей неразрешимости, как в рубежах на Одере,
Как в рубище, как в рубрике давно забытых дел,Которым необдуманно меня на откуп отдали…И нет нигде свободы, и покоя нет нигде,И лают репродукторы до одури, до одури!
1967
Дан приказ…
Втиснут век в свой цвет и запах,Как в длину и ширину…«Дан приказ: ему на запад,Ей — в другую сторону».Дан приказ, а им навек быЛоб ко лбу, щека к щеке,Только кровь приметой векаЗаскорузла на штыке.Против ляхов и казаковНадо ехать на войну,Но зачем — ему на запад,Ей — в другую сторону?Ей бы вскинуться рыдая:— Не отдам! Не пожила!«Ты мне что-нибудь, родная,На прощанье пожелай!»Ей бы выть собакой верной,Ей бы плыть за ним баржой…«Если смерти — то мгновенной,Если раны — небольшой!»Что же ей осталось, бедной,Просто для себя самой?«Чтоб со скорою победойВоротился ты домой!»Ну, а если без победы, —Так не примет? Не простит?Лягут времени приметыКамнем на его пути.Умолкает голос кровиТам, где правит крови цвет:Крови кроме, смерти кромеНичего для сердца нет!
1967 * * *
Мы легко принимаем на веруТо, что лучше проверить самим…Но не стоит гордиться не в меруСорок первым и тридцать седьмым.
И не стоит наш трепет убогийОбъяснять беспощадной судьбойИли тем, что легли на дорогеСорок первый и тридцать седьмой.
Или тем, что на харче казенномМы всю жизнь провели под судом,И что нас заклеймили позоромВ сорок первом и тридцать седьмом.
И не стоит, трезвоня в набаты,Из предателей делать святых, —Потому что мы все виноватыВ сорок первых и в тридцать седьмых.
1967
Поэты военных лет…
Поэты тех, военных, летНавек отравлены войной:Они похожи на калек,Контуженных взрывной волной,Они похожи на собак,Заученно берущих след,И не похожи на себя,А лишь на отсвет этих лет.
Им не положено лица,У них на всех судьба одна:На их читателя с листаВсе тридцать лет глядит война.
Там рвутся мины между строкИ в щепу рушат блиндажи,Там вера на короткий срокИ правота без тени лжи.Там не услышать тишины,Которой мирный мир богат, —Они навек оглушеныТяжелым ревом канонад.
Их искалечила война,И нету в этом их вины,Что вписаны их именаВ печальный список жертв войны!
1968 * * *
Суд современников не значит ни чертаИ суд потомков ни черта не значит,Но где-то составляются счетаНа уровне поставленной задачи,И временем подведена черта,Где можно получить со славы сдачу.
Ты подойдешь к окошечку кассира,Распишешься в гроссбухе голубом,И встанешь где-то возле Льва КассиляВеночек расправляя надо лбом.Ты сохранишь спокойствие наружно,И станешь в строй, гордыню истребя,Хоть со стесненным сердцем обнаружишьТолпу счастливцев впереди себя.
Но вдруг в испуге задрожишь коленкой,Когда толпа расступится вокругИ за ноги протащат Евтушенко,И бросят в прорву через черный люк!
1967
Смятение в Донецке
Глупая Эльза в день своей свадьбы спустилась в погреб за пивом и увидела там топор на стене. Она горько заплакала при мысли, что топор может когда-нибудь упасть и убить ее будущего сына.
Я — глупая Эльза, и страх мой предметен,Как старый портрет в лакированной раме,И все топоры у меня на приметеПод инвентарными номерами.
А мутное солнце в пыли над ДонецкомНичуть не стремится склониться к закату:Прикрыть бы — да нечем, сбежать бы — да не с кем,И рай не устроен нигде по заказу.
Взвывают сирены, звонят телефоны,И воздух больничный карболкой пропитан,И в грязное небо торчат терриконы,Подобно египетским пирамидам.
Я — глупая Эльза, и страх мой невидан,Он двадцать раз на день меняет личины,Вставляя все буквы от всех алфавитовВ подынтегральные величины.
Мой день, расчлененный на чет и на нечет,Часами торчит у прокопченных зданий, (надо бы: прокопчённых)Мой день промелькнет — и похвастаться нечем,И ночь не сулит никаких оправданий.
Мой день, всем богам отслуживши обедни,Предложит десяток решений негодных,А вечер придумает новые бредни,Чтоб разом забыть о реальных невзгодах.
Я — глупая Эльза, мой страх — это крепость,Под сенью его даже разум не страшен:Там верная глупость, простая, как репа,И денно, и нощно не дремлет на страже.
1966–1967
Август
Меня весь август лихорадило,Весь август в крайности бросало,А рядом ликовало радиоИ лихо войнами бряцало.
А в мире спорили ученые,А в мире землю брали с бою,А в мире белые и черныеВсе помешались на футболе.
Проникновенный голос диктораКончал и начинал сначала, (может быть: Смолкал)А я не слышала, не виделаИ ничего не замечала.Я, подгоняемая страхами,Неслась, как лошадь призовая,И вещи от меня шарахались,Меня во мне не признавая.Мой стол под пальцами корежило,Мое перо из рук валилось,И зеркала кривыми рожамиВыказывали мне немилость.И было мне плевать решительноНа дыры в мировом цементе,И был мой август разрушительнейЗемлетрясения в Ташкенте.
1967–1968
Моя душа желала мира…
Базар был вовсе не библейский:Был крытый рынок в землю врыт,И рдели редкие редискиСреди бочонков и корыт.
От свеклы и от связок лукаЯ, бережа последний грош,Шла под развесистую клюкву,Где громоздились груды груш,
Где хищно скалились гранаты,Где ярлыки нелепых ценВ глазах взрывались, как гранаты,Вводя имущественный ценз.
Я выбирала, как невесту,Один зеленый огурец,И шла по тающему настуВ свой белокаменный дворец.
Моя душа желала мира,Но мир не шел к моей душе,И коммунальная квартираЖдала на верхнем этаже.
Набором вечных категорийПестрели столбики газет,И волновалась в коридореБольшая очередь в клозет.
Дымились в блюдечках окурки,Пылились книги в тесноте,Кипели чайники на кухне,И мира не было нигде…
1968
Городской ноктюрн
