Нина Воронель
Ворон — Воронель
Книга избранных стихов и переводов
Содержание
Ю. Даниэль. Письмо из лагеря
ПОЭЗИЯ
«Я не хочу…»
«Запахи детства…»
«С моим житьем…»
К началу грозы
Папоротник I
Папоротник II
Предчувствие погрома
Монолог Христа
Игарка I, II
«Меня пугает власть моя…»
«Бывает, что вещи меня ненавидят…»
Вариации на тему Золушки
После кино
«Я буду делать всё как все…»
Одержимые
Московский день
Новогоднее
Неровен час
Дождливый рассвет
«Зачем весна…»
Вступление в зиму
Февраль
Попытка отчаяния
Дан приказ…
«Мы легко принимаем на веру…»
Поэты военных лет…
«Суд современников…»
Смятение в Донецке
Август
Моя душа желала мира…
Городской ноктюрн
Сиротское
«Часы нанизывать…»
Суета
Так и верчусь…
Гаданье
Апрельское пророчество
Прощание с Россией
Дачное воскресенье
Високосный год
Ломбардная баллада
Санкт-Петербург
Ах, только бы…
«Горькое поле прощаний…»
Симметричное стихотворение
«Природа сама сочиняет стихи…»
Март
В чаще
Осень
Метель
Снег
Харьков I, II
«Мой дед был слепым…»
Необходимость
«Неделю, как сотню…»
Дорожные знаки
Бабий стих
Небо ХХ века
Аэродром
Ложь
Вечная мерзлота
Покорение тайги
Первый снег
Осенняя симфония
Бессонница
Маме
I. Благодарное
II. Предчувствие
III. Прощальное
«Мудрая стерва природа…»
«Я тридцать лет…»
«Не слишком ли…»
«Судьба моя…»
Взрослое стихотворение
Садовое кольцо
«Чтоб спастись…»
Прибежище
Юбилей в Доме литераторов
ПЕРЕВОДЫ
Оскар Уайльд
Баллада Рэдингской тюрьмы
Эдгар По
Ворон
Улялум
Джон Апдайк
Танцы твердых тел
Эфау Теодора Сазерленд
Спасенная
Ален Милн
Дела королевские
Король Джон и Дед Мороз
Покинутые
Королевская считалка
Про одного моряка
Рыцарь, чьи доспехи не скрипят
Черная курица
Король, канцлер и нищий
Франтишек Грубек
Сказка о репке
Зверята и разбойники
Золотое золото
Ванда Хотомска
Стихи о печальных зонтиках
Бюро пропаж
Нина Воронель
ПАПОРОТНИК
Стихи и переводы
Письмо из лагеря
…Теперь несколько слов о стихах Нины Воронель. Я перед нею виноват: уже не первый раз посылает она мне стихи и переводы, а я все никак не соберусь высказаться о них. Впрочем, моя медлительность заслуживает снисхождения — трудно говорить о творчестве близких друзей.
Так вот, с переводами произошел, по-моему, обычный для читателей и критиков столбняк: зачарованные блистательным и очень популярным переводом «Баллады Рэдингской тюрьмы», они трактуют Нину как «переводчицу Уайльда» — «ну, знаете, та, которая так здорово перевела «Балладу»…» А между тем большинство переводов Нины Воронель ничуть не слабей по мастерству, по точности, по любовному отношению к фонетической стороне стиха. Взять хотя бы ее перевод «Ворона» Э. По или блюзы американских негров. Мне даже кажется, что там, где она отрешается от преклонения перед колокольным звоном великих имен По и Уайльда и позволяет себе отойти от буквы подлинника, там ее стих звучит раскованней, живей, звонче. Это — о переводах; а собственные ее стихи — область особая, они заслуживают отдельного разговора. Всякие неопубликованные произведения обладают некоей притягательной силой: мы привыкли, что скорбный вздох поэта: «Меня не печатают!» — служит визитной карточкой стихов: не печатают — стало быть, в них есть нечто, вызывающее гнев или раздражение начальства, нечто, враждебное цензуре. Сколько на нашей памяти вздулось и лопнуло мыльных пузырей! Просто читатели спохватывались! «Братцы! Да ведь написано-то плохо!» К счастью, Нинины стихи не из таких, хотя им и закрывают дорогу в печать.
Меня всегда поражала и радовала Нинина пристальность, ее внимание к тому, что составляет основу и форму вещного мира; поистине ее благословил «великий бог деталей», если употребить выражение Пастернака. А без этого, без напряженного и точного называния всего сущного в нас и вокруг нас, — по-моему, нет поэзии, а есть лишь декламация (или декларация, если угодно). Для меня, человека сугубо городского, непостижимое явление — ее стихи о лесе, о поле, о снеге, о земле, о том, что для многих — и для меня в том числе — лишь предлог поговорить о своих переживаниях и настроениях. Мы, как правило, думаем и пишем аналогиями, в ее же стихах о природе нет сравнений и сопоставлений по верхнему поверхностному сходству, а есть напоминание о единстве, о включенности всех и всего в одно великолепное и трагическое движение жизни. Разумеется, желающие могут извлечь из этих ее стихов антропологические идеи, могут вычленить мотивы общественные и политические — только стоит ли этим заниматься? Есть ведь у нее стихи, прямо и недвусмысленно говорящие о гражданской позиции, — горькие, страшные, созданные, кажется, не единоличной волей поэта, а как бы под диктовку десятков и сотен тысяч людей, — такие, как «Я виновата в пожаре Игарки». Кстати, я помнил их наизусть и читал, читал моим товарищам с неизменным успехом. Мы здесь, в лагере, находимся в привилегированном положении: не боимся вслух говорить, то, что думаем. Ибо как сказано у Нины Воронель:
«Отданный врагу и преданный друзьями, он больше не боялся ни черта». Это относится ко многим из нас. Поэтому мы строго и высокомерно судим тех, кто говорит в условиях так называемой свободы. Так вот, по этим нашим жестким критериям стихи Нины Воронель идут «по первому разряду».
Определенность гражданской и эстетической позиции — для поэзии, как мне кажется, условие непременное. У Нины Воронель эта позиция произросла изнутри, из самых стихов, «из живота», как следствие того, что она — поэт, а так называемые «прогрессивные» добывают позицию из окружающего мира, от ветров, веяний, от чужих настроений — почва, на которой они воздвигают свои конструкции останется «той же трудной вечной мерзлотой».
…Есть еще одна область, в которую Нина Воронель вхожа, — еврейство. Как это удивительно, что она в состоянии сознать себя еврейкой. Почтительно удивляюсь этому. Сохраняя дарованное нам местом рождения неисчислимое богатство русской культуры, дыша нашим воздухом — русской речью, в то же время причаститься тысячелетиям живучей и плодоносящей нации, — это, я думаю, редкостное везение, выпадающее на долю художникам определенного типа. Сейчас самый яркий пример из них — Шагал, в прошлом веке — Гейне… По-моему, Нина Воронель «набирает высоту». Сейчас она еще во многом «крапива, не осознавшая себя», но наше великое и подлое время работает на нее…
Может быть, не закрыты для нее и другие жанры — помнится, были у нее интересные драматургические опыты. Они тоже, я думаю, заслуживают внимания.
Отрывок из письма, написанного в лагере.
Мордовия, Потьма, поселок Озерный.
Юлий Даниэль
1969 г.
* * *
Я не хочу опять вернуться в детствоНе потому, что в тучах грозовыхВершилось историческое действоВ тридцатых, а потом — в сороковых.
Я не хочу опять вернуться в юностьНе потому, что в пятьдесят второмИстория испуганно запнуласьО грубо приготовленный погром,
Не потому, что свет шестидесятыхМне чем-нибудь дороже и милей,Не потому, что мой земной достатокНадежно привязал меня к земле.
Я просто не желаю возвращатьсяК тому, что не забыто навсегда:К мучительному ожиданью счастья,К тревожному неверию в себя,
К разладу между смехом и слезамиИ к вечерам, заполненным тоской,И к первому моменту осознаньяВеликой разобщенности людской.
И я боюсь, что той, одной из тыщи,Дороги не увидит мой двойник,Что он по возвращеньи не отыщетНи бед моих, ни радостей моих.
1967 * * *
Запахи детства еще не забыты:Лагерем пахнет в дождливом лесу,Мокрой подушкою пахнут обиды,Пахнет детсадом картофельный суп.
Горести детства еще не забыты:Книжки стремятся к плохому концу,Щиплется йод на коленках разбитых,Злые веснушки торчат на носу.
Промахи детства еще не забыты:Сладкие промахи первой любви,Горькие промахи самозащиты,Трудные счеты с другими людьми.
Бродит под окнами близкая старость,Чертит морщинки смелей и смелей,Но неотступное детство осталось,Как часовой, возле двери моей.
Люди привыкли считать меня взрослой,А для меня, как в забытой игре,Так же звучат напряженной угрозойКрики мальчишек в соседнем дворе.
Так же страшусь я их звонкой погони,Так же поспешен мой след на снегу, —Будто сквозь все эти долгие годыС легким портфелем я в школу бегу…
1966–1969 * * *
С моим житьем, поспешным и тряпичным,С моим бытьем, похожим на других,Не вяжется стихов моих трагичностьИ подлинность пророческая их.
Ни мелкости земных моих истоков,Ни вздорности житейских пустяковОтнюдь не соответствует жестокостьИ ярость мной написанных стихов.
И нет во мне пророческого дара,И нет во мне священного огня,И все-таки я знаю, что недаромСтихи мои исходят от меня.
Мне нечего стыдиться и гордиться,Хоть все мои приметы налицо:Я — Зеркало, в которое глядитсяВсеведущего времени лицо!
И вопреки моим задачам скромным,Все явственней с годами становясь,В стихах рыдают отзвуки погромов,С историей налаживая связь.
1970–1971
К началу грозы
