смотрели на нее только как на «увенчание здания», которое будет позднее сделано самим самодержцем. Максимальным желанием того времени было предоставление места народному голосу. Славянофилы и конституционалисты на этом сходились. Как бы ни были различны их представления о том, что выйдет из этого «голоса», в этом они сближались против полицейского самодержавия.
Если бы новый самодержец оказался способным опереться на такое мирное настроение общества, как Александр II вопреки своим личным симпатиям сумел в 1850-х годах опереться на либеральное меньшинство, то тринадцатилетняя реакция Александра III была бы оправдана. Самодержавие исполнило бы свой долг до конца. Оно позднее само привело бы Россию к конституции, и старая династия дала бы России конституционную монархию. Но самодержец на это не оказался способным. 17 января [1895 года] на приеме в Зимнем дворце он сказал свою фразу о «бессмысленных мечтаниях земств об участии их в делах внутреннего управления». Эта несчастная фраза определила характер его дальнейшего царствования.
Если бы она ударила только по «конституционным мечтаниям», то ее можно было бы если не оправдать, то хотя бы понять. Так, как я выше рассказывал, отнеслись к ней у Любенковых. К несчастью, она шла гораздо дальше простого подтверждения «самодержавия». Этот ее истинный смысл не прошел незамеченным. Через три дня после речи стал уже распространяться ответ на нее, написанный, как теперь стало известно, П. Б. Струве. В нем еще не было отрицания «самодержавия»[305]. А в «Современных записках» Родичев вспоминает и свою статью, которую он тогда за границей напечатал и которую через 35 лет нашел в Лозанне[306]. Мне пришлось видеть эту статью. В ней те же самые мысли; о конституции не говорится. Легенда о том, будто земцы в то время заговорили о конституции, могла создаться лишь потому, что того адреса, на который отвечал государь, опубликовано не было. Теперь мы его знаем и потому видим, что и Струве, и Родичев, да и широкое общественное мнение имели право увидеть в речи государя другое. Ее содержание было гораздо зловещее, чем отрицание конституции. «Бессмысленными мечтаниями» государь назвал не конституцию, но претензии земств на «участие в делах внутреннего управления». Но это участие уже осуществлялось на деле, было сущностью земских учреждений. Пока земства существовали, это было реальностью, а совсем не «мечтанием». Николаю II предстоял выбор не между самодержавием и конституцией, а между либеральным самодержавием эпохи Великих реформ и самодержавием эпохи реакции. Он выбрал второе. Курс Александра III, простительный как передышка, был объявлен вечной программой самодержавия.
Поэтому и удар был нанесен этими словами не «конституции», а самому самодержавию. «Бессмысленными мечтателями» оказались те, кто думал, что самодержавие способно продолжать эпоху либеральных преобразований в России. Самодержавие собиралось только себя защищать, и это в то время, когда на него никто не нападал и когда общие надежды именно на него возлагались.
Этой речью кончился краткий период надежд на нового государя. С той же жадностью, с которой сначала искали симптомов перемены политики в предстоящем царствовании, теперь стали искать предзнаменований неудач и несчастий; этому помогли Ходынка[307], буря на Нижегородской ярмарке во время появления государя[308] и другие суеверия такого же типа.
Перемена отношений общества к государю постепенно подготовляла идеологию будущего освободительного движения. Окрик Николая II не мог остановить идейного оживления общества, тем более что модное его выражение — марксизм — никаких надежд с личностью нового государя не связывало. Еще менее возвещенная государем программа способна была устранить противоречие между проблемами, которые властно становились перед государственной властью, и той узкой задачей, которую она сама себе ставила, т. е. защищать самодержавие. Политика Николая II продолжала быть агрессивной, но так как открытых врагов самодержавия он перед собой не видал, то ударял по легальным и лояльным людям и учреждениям. Мелкие, ненужные уколы, вроде закрытия обществ грамотности[309] или Московского юридического общества[310], чередовались с безумными походами на Финляндию[311] или армян[312].
Если кто-нибудь страдал от такого нового курса, то это только идеалисты самодержавия, поклонники Великих реформ. Общественная мысль получала предметное обучение. В эпоху 1880-х годов только отдельные единицы с проницательностью заклятых врагов догадывались, что реформы 1860-х годов, либерализм и самодержавие несовместимы. Широкое общество эту несовместимость искренно отрицало. Ее еще можно было увидеть в совещательном «представительстве», но чем могли мешать самодержавию суд присяжных или земские учреждения? Казалось, что на этом могло настаивать только реакционное изуверство Победоносцева или Каткова. Но при Николае II это опасное учение о несовместимости стало официальным мнением власти. Государь сказал это в своей речи в Зимнем дворце. Министр юстиции Н. В. Муравьев во вступительном слове о реформе суда нашел его независимость несовместимой с самодержавием[313]. Всемогущий министр финансов С. Ю. Витте в записке о Северо-Западном земстве написал то же про земство[314]. Вся идеология Великих реформ оказывалась принципиально с самодержавием несовместимой.
Понятно, какой вывод из этого сделало широкое общество. Прежде либеральные деятели, отстаивая реформы 1860-х годов от их ненавистников, оберегая их принципы от искажения, верили, что этим они служат эволюции нашего строя; что в результате он дойдет и до «увенчания здания». При Николае II мысль об «эволюции самодержавия» стала считаться такой же утопией, какой для многих является сейчас эволюция большевизма. Советский строй, говорят теперь, надо уничтожить, его нельзя исправлять; так либеральное общество стало смотреть и на самодержавие. Такая ультимативная постановка вопроса стала овладевать общественным мнением; ее понимали с полслова. А «если нет — то нет», писал П. Н. Милюков в сборнике о «самоуправлении», и все отлично понимали, на что он намекает[315]. Так создавалась новая идеология либерализма, объявившая скоро непримиримую войну самодержавию.
Перед войной идет работа по мобилизации сил. Это можно было наблюдать и в России. В 1898 году организовалась Социал-демократическая рабочая партия. Около 1903 года Партия социалистов-революционеров[316]. Революционные партии под разными названиями не были новостью. Но организованной либеральной партии Россия до тех пор не видала. Теперь и она появилась. Создание «Союза освобождения» со своим органом «Освобождением» за границей было самым ярким, новым и символическим явлением этого времени[317].
Так началось «освободительное движение» в кавычках, т. е. та организованная работа общественных сил, которая наполнила первые годы XX века и привела к 17 октября 1905 года[318]. Освободительное движение в широком смысле, т. е. борьба за начала либерализма, за свободу личности, законность, самоуправление, существовала давно и никогда не исчезала. В шестидесятых годах она вдохновляла даже саму самодержавную власть. Но при Николае II эта борьба изменила характер. Она сосредоточилась исключительно и всецело на низвержении
