Лондон протягивает мне руку, но я отмахиваюсь и встаю.
– М-да, стало неловко, – тихо застонав, говорю я.
– Да нет… – со смехом отвечает она, но это явно означает да.
Я не знаю, что теперь делать. Смотрю в сторону, чувствуя ее дискомфорт и захлебываясь в нем.
Потом мы одновременно оборачиваемся друг на друга.
– Думаешь, стоит поговорить о… – начав, замолкаю я.
– Э-э. Нет, – напугавшись, отвечает она. – Это была минутная слабость, которой больше не повторится.
Минутная слабость? То есть она как бы это хотела?
– Но что, если я хочу поговорить?
– Ну о чем тут говорить? – она беспомощно пожимает плечами.
– Просто… – я пытаюсь собраться с мыслями и сажусь на диван. – Ладно. Послушай. Несмотря на то, что мы договорились оставаться только друзьями, сам факт, что мы переспали, так и будет присутствовать между нами. Каждую секунду, что мы вместе, я это чувствую, и я бы соврал, если бы утверждал обратное.
– Я решила, что ты как никто другой можешь притвориться, будто ничего не произошло, – подшучивает она, но шутка не удалась.
Это пиздец как больно, и я не прячу это со своего лица.
– Ну, ты ошиблась.
Она кивает.
– Хорошо. Прости.
– Знаю, ты считаешь меня безнадежным блядуном – и, наверное, я заслуживаю это – но я был всего с одним человеком, с тех пор как мы с тобой…
– Люк, но ведь прошел целый месяц.
Я издаю смешок.
– О да, и когда-нибудь я расскажу тебе, насколько это жутко и смешно, – она начинает спрашивать, но я ее перебиваю: – Знаешь, я пытаюсь начать новую жизнь. Что требует таких размышлений, какие для меня совсем не привычны… – я делаю паузу, чувствуя, что должен предоставить ей возможность вставить тут что-нибудь остроумное, но к моему облегчению она молчит.
Потом садится рядом со мной на диван и слушает.
– Но вот в чем дело, – продолжаю я. – Четыре года назад я был влюблен в Миа. Думал, что мы вместе навсегда. Знаю, я был наивен, потому что так не бывает, но когда наши отношения закончились, это было очень тяжело. Понимаешь, мы же были вместе со средних классов. И потом я уже не хотел отдавать столько эмоций кому попало. Поначалу я считал себя… – я смотрю по сторонам, подыскивая слова, – не знаю, ну, будто я ей изменил, будто позволил что-то почувствовать по отношению к кому-то другому, хотя на тот момент мы с Миа уже расстались. А потом череда девушек и никаких обязательств стали таким облегчением… Это ведь означало, что прощания будут легче. И я привык. Это ощущалось качественным изменением. И я не хочу сказать, будто ненавидел себя, нет. Но оглядываясь назад, понимаю, что больше так совсем не хочу.
Кивая, Лондон слушает меня, широко распахнув голубые глаза и внимательно вглядываясь мне в лицо.
– Хорошо.
– Я просто хочу, чтобы ты знала, – я откидываюсь на спинку дивана и, положив руки под голову, смотрю в потолок. – Твой последний парень тебя обидел, но не хочу, чтобы ты думала, будто все парни такие. Не хочу, чтобы ты думала, будто я такой.
Лондон снова кивает, чуть быстрее на этот раз, и, наклонившись вперед, кладет сцепленные руки между сжатых коленей. Она выглядит взволнованной. Мне хочется сказать ей, что она не должна обсуждать это со мной, если не хочет, но, честно говоря, я не хочу, чтобы она замкнулась в себе и закончила разговор – а так и произойдет, если она промолчит. Лондон самая милая девушка из всех, кого я встречал, но она будто в панцире, и у меня есть подозрение, что она не часто говорит людям о происходящем в ее голове.
Тишина, кажется, тянется бесконечно, и расстояние между нами на диване словно увеличивается, и чем дольше она молчит, тем дальше меня отбрасывает от нее. Я закрываю глаза, пытаясь хотя бы мысленно этому сопротивляться. Кто-то из нас должен заговорить, и совершенно точно это должен быть не я.
Наконец она делает глубокий вдох и медленно говорит:
– Мой отец изменял матери, с тех пор как мне исполнилось шестнадцать. В доме даже завелось негласное правило: никогда это не обсуждать, хотя все обо всем знают.
Ужаснувшись сначала, потом… я чувствую, как еще один фрагмент встал на место в головоломке под названием «Лондон». Хотя от услышанного в груди словно взрывается бомба. Я думаю о своих родителях, о том, как они смотрят друг на друга, и как бы справился, если бы знал, что все это ложь. Я бы не смог.
– Это… Мне очень жаль, Логан.
– Я всегда говорила себе – и маме, когда она со мной спорила – что никому не позволю так с собой обращаться, – какое-то время она молчит, а потом, снова глубоко вздохнув, продолжает: – Я знаю Джастина всю свою жизнь, – говорит она. – Наши с ним мамы лучшие подруги, и мы всегда были близки… но встречаться начали летом перед нашим выпускным классом. Потом он переехал сюда со мной из Колорадо. Я поступила в UCSD, а он в SDSU [Государственный Университет Сан-Диего – прим. перев.], хотя планировал сначала в Боулдер [имеется в виду Колорадский Университет в Боулдере – прим. перев.]. Но для меня Сан-Диего всегда бы вторым домом. Я всегда хотела тут учиться и ждала с нетерпением, когда смогу уехать из Денвера, – замолчав на несколько секунд, она заправляет прядь за ухо. – Думаю, у нас с ним было что-то похожее на вас с Миа, и так же, как и ты, я думала, что это навсегда, – посмотрев на меня, она говорит: – Он познакомился с кем-то на втором курсе, и в их отношениях не было разве что жизни вместе. Я однажды застукала их, – помолчав немного, она тихо добавляет: – Это был выпускной курс, сразу после похорон моей бабушки. Он сказал, ему нужно на работу, но…
У меня в животе все сжимается, и я выпускаю протяжный выдох.
– Охуеть можно! Выпускной курс?
– Да. Он изменял мне почти три года… – она замолкает и качает головой. А я даже не могу справиться с собственным выражением лица. У меня челюсть отвисла. Я на грани нервного срыва от этого ебаната. – И они, кстати, до сих пор вместе… – шепотом говорит она. – Скоро женятся даже… такие дела.
Моя реакция на все это – по чему-нибудь хорошенько ударить.
– Какой-то мешок с дерьмом.
Она кивает.
– Мне потребовалось много, очень много времени, чтобы перестать чувствовать бессильную ярость. Хотя на самом деле я все еще ее чувствую. Я думаю, что если отдаю сердце, отдаю и всю себя. Принять подобное решение, это как все или ничего, понимаешь?
Лондон морщится, словно это что-то нелепое, а у меня в груди стискивает так сильно, что я даже не знаю, как реагировать. Я хочу сделать для нее все что угодно. Хочу отделать мудака, который заставил ее чувствовать так, будто ее любовь была никому не нужной.
Поняв, что я старательно подбираю слова для ответа, Лондон продолжает уже более беззаботным тоном:
– В общем, когда выползла из трясины унижения, единственное, что я чувствовала, – это убежденность, насколько плохо я разбираюсь в людях.
– Нет, Лондон, – возражаю я. – Вовсе не плохо.
– Ох. Еще как плохо, – она улыбается мне так сладко и так ранимо, что внутри меня что-то дает трещину. Собрав волосы на макушке, она придерживает их обеими руками. Черт, поговорить с ней откровенно – это так хорошо. Помимо бешенства из-за случившегося с ней, я чувствую невероятную радость, что она сейчас здесь… рассказывает мне, о чем не говорила другим, а может, и совсем никому. – Я про то, – говорит она, – что умею распознавать явных мудаков. Как и все бармены, кстати. Но те, кто поумней, неплохо шифруются. И вот на что я злюсь больше всего: что даже если мне кто-нибудь нравится, я не могу тут себе полностью доверять. Знаешь, каково это – ощущать, будто твое понимание людей больше никуда не годится?
Весь этот разговор придавливает меня к дивану, что трудно пошевелиться.
– Это ужасно угнетает, – соглашаюсь с ней я.
Лондон разводит руками.
– Мне ли не знать!
– И это во многом объясняет, почему ты та еще штучка, – усмехаясь, говорю я, ожидая, что она опять улыбнется.
– Ты тоже, – кивнув в мою сторону, отвечает она.
– Наши прошлые отношения совершенно удручающие. Расскажи мне что-нибудь смешное.
Она вздыхает, раздумывая. Наконец говорит:
– «Вагину» с латыни можно приблизительно перевести как «ножны».
Я поворачиваюсь к ней.
– То есть ее назвали аксессуаром для пениса?
– А чего ты ждал? – спрашивает она, с удивлением глядя на меня. – Привет. Патриархат ведь!
– Но и в те времена это кошмар, – отвечаю я. – Для них ведь латынь была разговорным языком. То есть, в отличие от современных людей, все тогда понимали, что вагина и ножны одно и тоже. И женщинам приходилось называть свои прелести ножнами. «Как твои ножны?» – «К сожалению, сейчас пустые».
– Прелести? – с удивленной улыбкой переспрашивает она.
– А что? – улыбнувшись в ответ, говорю я. – Ты вон вообще говоришь «орхидея».
