вращаются ближе, ближе. Должен признать, оба смотрятся хорошо: Костя больше не выглядит напряжённым, он улыбается, что-то ей говорит – Ольга слушает будто бы с удивлением, поднимает к нему большие глаза… Ну, под музыку может сойти за любовную сцену.
Услышав реплику прихвостня, полюбовавшись сестрой, выдвигаюсь на новую точку. Впереди орлиная голова и седины: Целмс свысока улыбается кому-то и говорит – издалека не слышно, что именно, но по общему выражению что-то вроде «можете позвонить послезавтра в четыре».
Вальс закончился. Герой ведёт порозовевшую Героиню обратно к родителям, вся семья уже в сборе: папенька с маменькой, я сбоку-припёку в кресле – и князь.
– Мои милые, – князь прощается. – Надо мне показаться на пр’азднике у посланника. Гр’устно покидать ваш восхитительный вечер. С тезоименитством, Аннет, – маменьке с полупоклоном. Мне, строго: – Пр’ощай, Алексей. Мы условились. Пр’ощай, моя пр’елестная, – Оленьке.
Уфф! ушёл. Вроде я не опозорился перед светилом…
Но думать некогда, важная сцена с Ольгой. Папенька с маменькой в сторону, и мы с ней будто бы оказались наедине. Ольга дышит – при всей олимпийской сноровке видно, что танцы потребовали усилий. Она потеплела, порозовела, на щёчке, у края волос, капельки пота.
Говорю:
– Весело ли тебе?
Она, не глядя на меня, кивает – и неожиданно сильно, почти до боли, сжимает моё плечо. Я физически ощущаю: с ней сейчас происходит важная внутренняя перемена, о которой она не хочет или не может сказать. В этом пожатии есть и доверие – и одновременно нечто слегка унизительное…
Как бы вам объяснить. Когда у девушки сильное чувство, любовь, полулюбовь, но реальный объект недоступен, она это чувство выплёскивает, допустим, на своего пуделька: тискает, треплет уши, целует, пуделёк вырывается и визжит… Или набросится с поцелуями на подругу, или даже на безопасного друга противоположного пола (а он, бедняга, примет на свой счёт) – или вот, как сейчас, на безопасного родственника. То есть физически-то она сжала меня, моё плечо, – но хотела сжимать этого в белом мундире. Мне было одновременно и жалко её как сестру – и в то же время обидно, и оскорбительно даже: меня, не мальчика, а мужчину, взрослого и, как мне хотелось надеяться, вовсе не безопасного, юзают как ту комнатную собачонку.
– И без Мишеля весело? – спросил я дрогнувшим голосом, превратив собственную обиду в обиду за друга детства и Ольгиного жениха. У нас, у актёров, этот приём называется «подложить» – когда собственное настоящее чувство (совсем по другому поводу) используется для работы. Например (грубо): по легенде, у тебя погиб друг, тебе надо заплакать – а ты вспоминаешь, как в детском саду хоронил черепашку.
– Он мне привёз письмо… от Мишеля, – потупилась Ольга. – Алёшенька… – вдруг двумя руками взяла мою руку, прижала к своей очень тёплой щеке (не ладонью, а внешней стороной), крепко поцеловала – и быстро от меня отошла.
«Ничего себе», – только я и успел подумать. Даже так: «Ни-чего себе!» Запястьем продолжал ощущать тепло губ, гладкость щеки… Но смаковать было некогда – сзади меня уже окликал «Шах»:
– Граф, позволите ли спросить…
Повернулся с досадой: куда из сценария денусь, спрашивай, дрянь.
19
– Кем вам приходится сей кавалергард с выразительным шрамом? – спросил Шах, глядя мимо, на Славку.
– Это известный Фёдор Забела. Он получил свой шрам в знаменитой кавалергардской атаке под Аустерлицем. Из двухсот пятидесяти человек осталось в живых осьмнадцать. Фёдор едва не потерял глаз…
– Вы вместе служили?
– Нет, я семёновец. Фёдор – племянник одной из маменькиных кузин.
– Стало быть, родственник?
– Таких родственников у нас вся Москва и больше чем пол-Петербурга.
– Вот как… Тогда, чтобы больше не отвлекать от обязанностей хозяина…
– Граф… – В тексте была ремарка «притронувшись к рукаву». Я поднял было руку – но дотрагиваться не стал, только прихлопнул ладонью по подлокотнику. – Граф, я люблю в глаза говорить, а сплетен терпеть не могу. Но князь Долгорукой велел о вас позаботиться. На правах старшего дам вам совет: держитесь-ка вы от Феди подальше…
В соответствии со сценарием я рассказал про бесчисленные дуэли, про то, что Фёдору «ничего не значит убить человека», ну и так далее. Костя от скуки чуть не зевал и сначала стоял ко мне вполоборота, а по ходу моего монолога отворачивался всё больше и больше, так что к концу я говорил уже практически ему в затылок.
Зачем он так делал? Сейчас я вам объясню.
Вообразите себе двух актёров в кадре – лицом друг к другу. Допустим, работает камера позади моего собеседника: в кадре моё лицо и его затылок. Потом наоборот – это так называемая «восьмёрка».
Или: камера сбоку, в кадре два профиля. Мы равноправны.
Теперь представьте: Костя повёрнут ко мне спиной. Как режиссёр может выстроить кадр? Одним-единственным способом: Костя на первом плане, а где-то сзади, в тени, жалко тявкаю я.
Я сделал длинную паузу, чтобы заставить его повернуться ко мне – не сработало.
– …Так что мой вам совет… – и, не сдержавшись, вставил мимо сценария, от себя: – Вам скучно меня слушать, граф?
– Почему же, напротив, – Костя пожал плечами… и не повернул головы.
– Мой совет: обходите Фёдора стороной. Его презрение к смерти, своей и чужой, было уместно на поле брани. Но в мирное время…
– Презрение никогда не уместно, – оборвала меня дрянь и, так и не посмотрев в мою сторону, двинулась к Славке – а я остался сидеть как оплёванный.
Ну ничего, злобно подумал я, поглядим сейчас, как ты попрыгаешь…
* * *
Предстоял эпизод вызова на дуэль. Кавалергард лорнировал Ольгу: по светским правилам это было и неприлично, и оскорбительно. По сюжету, Герой должен был встать прямо перед кавалергардом, загораживая ему обзор – и таким образом начать ссору. Но то ли Славку вызвали вместо другого актёра, то ли просто не рассчитали: Костя был ниже Славки буквально на две головы. Чтоб дотянуться хотя бы кудрявой макушкой до Славкиного лорнета, ему пришлось бы подпрыгивать, как собачке джек-расселу.
Костя подошёл к Славке, прищурился снизу вверх… и неожиданно протянул руку:
– Позвольте, сударь! – просто отнял лорнет и бросил на буфетную стойку.
Славка – не Фёдор Забела, не персонаж, а сам актёр Славка Рябов – этого не ожидал, и реакция получилась совсем не дворянской, не кавалергардской, зато весьма натуральной. Он побагровел, вытаращил глаза и как вепрь заревел:
– Мэ-элэ-стэ-вэй гэ-сэ-да-ар!
Они быстро прошли положенный диалог, я со своей дальней точки не слышал Костиных реплик, но помнил, что Шах осведомлялся о состоянии зрения мсье Забелы, а тот отвечал, что на двенадцать шагов видит смутно, зато отлично видит
