на шесть. После этого Шах (впереди), за ним гневный Славка и пара юных приспешников из его свиты двинулись в мою сторону. Проходя мимо, дрянь мне улыбнулась как ни в чём не бывало:
– Позвольте, граф, воспользоваться вашей богатой библиотекой? Мы с ротмистром не сошлись в трактовке одного места… у Монтескьё.
И, не дожидаясь ответа, Шах двинулся дальше – а за ним вся процессия: красный Славка и будущие секунданты…
– Куда вы? – остановил их усатый полковник, который давеча говорил «Хороша». – Поздравление именинницы! Вот, возьмите бокалы…
Все, кто был в зале – Славка с прихвостнями и Костя, все актёры, танцоры, массовщики, – все повернулись к старому графу с графиней. Делать было нечего, я повернулся тоже – но вместо маменьки с папенькой сфокусировался на ближайшей свече. Я уже объяснял: чтобы мою реакцию могли взять в монтаж, мне не нужно было на самом деле видеть происходящее. Когда я наблюдал (якобы) за танцем Ольги и Шаха, их загораживали от меня другие танцоры. Так и теперь: я решил не смотреть на позор. Не знаю, как вас, а меня в театре корёжит, я мучаюсь, когда вижу явную ложь. Бывает даже, что не выдерживаю, посреди действия ухожу. Представляете, за столько лет не привык. Мне становится плохо, физически тошно.
Здесь уйти было некуда: я прицелился мимо маменьки с папенькой, градусов на пятнадцать-двадцать правее. Скользнул взглядом: старик с белыми волосами в коричневом сюртуке; дама в сиреневом платье взяла его под руку… И вдруг оттуда будто бы потянул сквознячок.
Что-то важное происходило в этой точке пространства. Эти два человека больше не были Борисом Васильевичем Жуковым и Людмилой Ивановной Ледовских. Старичок, одетый в сюртук такого же цвета, в котором я только что видел Жукова, был дряхлее, глупее, добрее Бориса Васильевича – и очевидно было, что он до сих пор нежно влюблён в жену, отказывается признавать её возраст. Она – с первого взгляда видно – графиня: осанка, достоинство, поворот головы… И в то же время – преданность, самоотверженность… Эта женщина, эта дама, эта графиня даже чертами лица не была похожа на «Люську», словно её подменили другой актрисой в том же костюме.
Я – совершенно буквально – не верил своим глазам. Со своей точки я не мог слышать слова, которые произносили два этих незнакомца, но реплики их предшественников знал наизусть.
– «Помнишь ли? – говорила графиня Анна Игнатьевна, – князь за мной волочился…»
Кокетливо – и в то же время как бы прося прощения за то, что когда-то – может быть сорок или сорок пять лет назад – принимала ухаживания другого мужчины, не сразу их отвергала, – она что-то невидимое смахнула с мужниного сюртука, следующим движением прикоснулась ладонью к лацкану – и через лацкан к груди своего мужа. Движение было лёгкое – но в нём было столько бережности и заботы, столько прожитых вместе лет, и чувство собственности тоже было в этом движении, она прикасалась к нему как имевшая право («Ты мой») – и в то же время так нежно…
Граф Кирилл Ильич отвечал:
– «Как не помнить, графинюшка…»
И с улыбкой наклонял голову, любуясь и гордясь своей – для него всё такой же прекрасной – женой. «Моя!» – говорил его взгляд. «Мой», – отвечала взглядом она. В каждом движении была долгая-долгая вместе прожитая жизнь, которая уже подходила к концу, с которой было жаль расставаться, но что ж поделать, зато какая была хорошая жизнь, и до сих пор вместе, подольше бы, и, пожалуйста, не уходи первым, и ты не уходи первой, как я останусь одна без тебя, как я останусь один…
Это было невероятно.
Оба были невероятны. И Жуков, и Людмила Ивановна. Даже особенно – Людмила Ивановна.
– Здравие её сиятельства именницы! – вскричал старый граф. Весёлый, чуть дребезжащий старческий голосок был не похож на голос Бориса Васильевича: выше, слабее и добродушнее. Звон бокалов и – рядом со мной – взрыв стекла: это Славка швырнул на пол бокал – да так, что осколки брызнули во все стороны. Я отдёрнулся инстинктивно: а если кто-то поранится, поскользнётся? Дебил, подумал я, но подумал как-то неглубоко, по краешку, потому что в центре моих мыслей было вот что.
Я думал: а есть ли вообще правда на свете?
Думал про наш с Маринкой, в сущности, не счастливый, не удавшийся брак. Прошло… сколько, пятнадцать?.. Даже больше: Сейке вот-вот шестнадцать – значит, после шестнадцати с лишним лет брака почти ничего не осталось кроме кислого раздражения и взаимных претензий, скуки, чувства вины… Может, уже давно развелись бы, кабы не Сейка – и не моя лень…
Но редко – редко-редко, может быть, раз в несколько месяцев – вдруг приходила какая-то удивительная минута… Я сейчас не про секс. Я про нежность, про тишину, подключение к какому-то беспроводному источнику… Ради этих минут можно было перетерпеть все остальные недели, месяцы, годы. Всё остальное была неправда, а это – правда…
Или всё-таки нет?
Я думал: как могут эти два совершенно чужих человека, которые полчаса назад ненавидели и презирали друг друга, – подключаться к этому же источнику?
А ведь они к нему очевидно были подключены. Это были не просто внешние жесты, а – правда.
Правда!
Или всё-таки нет?..
А если это была неправда, тогда, может быть, и те наши с Маринкой минуты, волшебные, как алмазная гусеница, – единственные, для которых имело смысл жить, тоже были – неправда?
Тогда, может быть, ничего настоящего вообще нет?
Вы понимаете, о чём я говорю?
* * *
Старый граф с маменькой поползли влево, от неожиданности я схватился за подлокотники: обернулся, увидел Дуняшу, даже открыл было рот, чтобы остановить её, – мне хотелось смотреть ещё.
Мы двинулись – и я почувствовал, как правое колесо чуть-чуть приподнялось, переехало раскрошившийся подо мной, под тяжестью кресла осколок разбитого Славкой бокала. Я не услышал ни скрипа, ни – как назвать этот звук, когда давят стекло и крошится, треск?.. Помню только это движение колеса, когда оно на ноготок поднялось – и сразу просело обратно, размололо осколки в мелкое крошево.
Я как будто очнулся – и только в этот момент вспомнил задним числом, с какой безупречной гладкостью, с какой точностью я весь этот час двигался в своей коляске.
Вчера, когда у меня за спиной был предатель Семён, я всё время физически чувствовал его усилия, мысленно помогал ему, торопил или пытался замедлить, тяжёлое кресло не слушалось, норовило поехать левее или правее, мне приходилось всё время подворачивать руль, подправлять… Мы не доезжали до намеченной точки, Саша-Дуняша, которая ещё вчера была нашим
