деталей, но их невозможно избежать в разговоре об этой литературной школе).
Проститутка, у которой он оказывается, оскорблена его чистотой и бросает ему
в лицо типично андреевский вопрос: «Какое ты имеешь право быть хорошим,
если я дурная?» Левые были оскорблены рассказом Тьма и, чтобы снять с себя
обвинение в неуважении к террористам, Андреев написал Рассказ о семи
повешенных. Это рассказ о пяти террористах и двоих уголовниках-убийцах,
ожидающих казни после приговора. Хотя в рассказе присутствует излюбленная
Андреевым тема смерти, главное в нем не ужас смерти, а героизм и чистота
террористов. Это не протест против насильственной смерти, а прославление
русских революционеров, почему рассказ и стоит особняком в творчестве
Андреева. Он стоит особняком и от всего, что Андреев написал в это время –
по своей благородной простоте и сдержанности. Для атмосферы русской
общественной жизни того времени характерно, что при всей аполитичности
Андреева он был твердо убежден в святости террористов. Даже проститутка не
сомневается, что предел добра быть политическим убийцей. Рассказ о семи
повешенных – акафист великомученикам. После 1908 г. Андреев писал в
основном пьесы, а не рассказы. Его последнее и самое длинное
повествовательное произведение – роман Сашка Жегулев – вышло в 1912 г.,
когда об Андреве уже мало говорили, и роман привлек к себе относительно
мало внимания.
Первую свою драму ( К звездам) Андреев написал в 1906 г., за ней
последовала дюжина других; некоторые стали очень знаменитыми, но с
лучшими рассказами Андреева они несравнимы. Эти пьесы делятся на два
вида: реалистические пьесы из русской жизни, продолжающие традицию
Чехова и Горького, беспрерывно понижая ее и в конце концов сведя почти на
нет ( Дни нашей жизни, 1908; Анфиса, 1910; Гаудеамус и т. д.), и символические
драмы, действие которых происходит в некоем условном месте ( Жизнь
человека, 1907; Царь-голод, 1908; Черные маски, 1909; Анатэма, 1910; Тот,
кто получает пощечины, 1914). Наибольший успех имели Жизнь человека и
Тот, кто получает пощечины.
В символических драмах Андреев старательно избегает любого намека на
подлинную жизнь и ее краски. Они полностью абстрактны и риторичны. Это
отдаленные потомки байроновских мистерий – через разных, главным образом
тевтонских, посредников. Написаны они напряженно высокопарной,
риторической, «международной» прозой и грубо раскрашены красно-черным –
без оттенков. Лучшая из них все-таки Жизнь человека, так как монотонное
завывание призрачных персонажей создает в итоге определенный общий
эффект. Ее успех был отчасти заслуженным; однако перечитывать ее
невозможно. Идея во всех пьесах одинаковая – смерть и небытие, тщетность и
фальшь всего человеческого. В последних пьесах Андреева – как
87
реалистических, так и символических – усиливается элемент мелодрамы.
Благодаря ему они становятся более театральными, более игровыми. В Америке
недавно экранизировали драму, характерную для этого периода, – Тот, кто
получает пощечины: пьеса ничего не потеряет, если очистить ее от
литературщины, и вполне может иметь успех в этом новом виде. Это сочетание
дразняще непонятного символизма, аллегорически интерпретированного фарса
и обычной сентиментальной мелодрамы – как раз то, что сделает из нее
типичную «парамаунтовскую картину» для якобы высоколобых. Андреев
пробовал себя и в юмористических пьесах ( Прекрасные сабинянки и др.), но его
тяжеловесное, безрадостное, напыщенное веселье еще хуже его мрачной
риторики.
За исключением нескольких упомянутых выше рассказов, Андреев как
писатель практически мертв. В современном русском читателе невозможно
оживить ту наивность, с которой воспринималась риторика Красного смеха и
Жизни человека. Андреевское ощущение пустоты мира нами (к счастью)
утрачено, так что мы можем ценить Андреева только эстетически. Но его
риторический стиль – это набор штампов; слова его не живут самостоятельной
жизнью – они застывают бесформенными массами словесного бетона. «Он
пугает, а мне не страшно», – отозвался Толстой об одном из его ранних
рассказов; и пусть наш вкус отличается от толстовского, но большая часть
произведений Андреева нас уже никогда больше не испугает. Андреев был
подлинным и искренним писателем. Но искренность немного го стоит, если не
подкреплена способностью к точному выражению, иначе говоря – высшим
мастерством. Андреев был дилетантом формы, с большими претензиями и без
такта. В истории русской культуры он останется очень интересной и
показательной фигурой: типичным представителем мрачной и трагической
стадии в развитии интеллигенции – той стадии, когда, потеряв веру в наивный
революционный оптимизм, она вдруг оказалась во вселенской пустоте:
одинокие, опустошенные голые люди на бессмысленной земле под пустым и
холодным небом. Эта стадия, безусловно, пройдена, и, если когда-нибудь
вернутся условия, порождавшие подобные чувства, нам придется искать для
них нового выражения – потому что Андреев нас не пугает. Все это относится к
тому Андрееву, который – опьяненный успехом и собственным значением,
лишенный поддержки культуры и вкуса – пустился в мрачные моря модернизма.
Другой Андреев – скромный и умный последователь Толстого, написавший
Жили-были, В тумане и Губернатора – навсегда занял свое – пусть скромное –
место в пантеоне русских писателей.
7. Арцыбашев
Вскоре после первой революции популярность Андреева затмил вошедший
в моду автор Санина Михаил Петрович Арцыбашев. Арцыбашев родился в
1878 г. и впервые выступил в печати в 1902 г. В 1904 г. он привлек внимание и
возбудил надежды повестью Смерть Ланда – о жизни, посвященной поискам
смысла и закончившейся бессмысленной смертью. В 1905–1906 гг. он
порадовал радикалов серией рассказов о революции. Но революция потерпела
поражение, хмель прошел, волна разочарования в общественных идеалах
захватила интеллигенцию. Погоня за наслаждением и свобода от морали вошли
в обычай, половая распущенность – часто с оттенком патологии – приняла
эпидемические размеры. Знаменитый роман Арцыбашева Санин, появившийся в
1907 г., с одной стороны, показал эту эпидемию, с другой – способствовал ее
усилению. Успех романа был немедленным и громадным. Старомодные критики
кричали о его аморальности, а модернисты указывали на полное отсутствие в
88
нем литературных достоинств. Но это была сенсация, и роман необходимо было
прочесть. В течение нескольких лет Санин был библией каждого гимназиста и
гимназистки России. Не надо думать, что Арцыбашев сознательно стремился
развратить школьниц или добыть денег, потакая животным инстинктам, –
русская литература никогда не была «распутной» в открытую; к тому же
Арцыбашев с самого начала проявил симптомы того андреев ского нигилизма,
который был клеймом поколения. И тем не менее роман имел воздействие, и с
автора Санина нельзя полностью снять обвинение в моральном разложении
русского общества вообще и провинциальных гимназисток в особенности.
Дидактический характер русской литературы (или, во всяком случае,
дидактизм, с которым она всегда воспринималась) был причиной странно
серьезного отношения к Санину, встреченному не как легкое чтение, а как
откровение. Сама по себе эта книга действительно дидактична – это
