мимо дома этой несчастной семьи, источником злоключений которой являлась одна-единственная супружеская измена, по какой-нибудь надобности, ибо он стоял вдалеке от моих повседневных маршрутов, смотря на запустение, царившее вокруг него, меня пронзал жгучий укол чувства справедливости, без конкретики, безотносительно к определённым людям, некогда там проживавшим, абстрактным ощущением, что чего-то не должно было случиться, но оно случилось. А ещё сводило с ума бессилие перед неумолимым роком, столь актуальное в моём нынешнем положении.
Возвратившись домой, я ужинал заботливо сохранёнными матерью остатками семейной трапезы. Иногда отец задерживался в магазине, возможно, по той же причине, что и я, и тогда мы ужинали вместе, но ничего особенного за нашими совместными посиделками не стояло. Потом я убивал остаток вечера за каким-нибудь бесполезным занятием. Скажу честно, время от времени я пытался читать русскую классику, но не преуспел, во-первых, потому что чувствовал, будто впустую теряю время, наполняя его бесполезной болтовнёй, бессодержательной мутью, которая не даст ни плодов, ни удовольствия, а либидо потешить хотелось, во-вторых, доходя до определённого места, я начинал испытывать мучительный стыд из-за лицемерия авторов. Их гуманизм – то же самое, что и средневековое рыцарство, то есть фантастическая чушь, к которой прибегают, дабы казаться лучше, чем есть на самом деле. Именно в русской литературе это давно дохлое пугало трепали и треплют изо всех сил, чтобы создать видимость наличия в нём жизни, а ведь он только и нужен был, что в эпоху Возрождения, когда чувственность стальной рукой необходимости тащила за волосы разум из дремучего скотства Средневековья. Те люди, которые изображаются писателями умными, благородными, глубоко чувствующими натурами, но из-за жестокости внешних сил опускающимися на самое дно, в чём бы оно не заключалось, являются просто выдумкой, ложью, отравляющей незрелые, наивные и открытые души гнилостным адом пиетета перед сирыми и убогими. Все люди дна, которых мне довелось повстречать на жизненном пути, являлись самовлюблёнными зверушками, не имеющими ни одной человеческой черты, даже если что-то в них и можно было принять за таковую. Поэтому вскоре я бросил это пагубное занятие, понимая, что не мне расчищать авгиевы конюшни многовекового лицемерия и ставить мораль с головы на ноги. Но читать что-то другое мне хотелось ещё меньше.
XXV
После нескольких месяцев такой жизни я стал замечать, как и коллеги, и близкие начали испытывать ко мне такое уважение, которого в своих глазах я не заслужил, поскольку знал, что ничего существенного не делаю. (Исключением являлся лишь брат Степан.) Наверное, именно оно явилось причиной длительной командировки в Москву в целях повышения квалификации, в которую меня послало начальство, сделав вид, что сие само по себе уже награда, и пребывание в столице я должен оплачивать сам. Но об этом позже. За некоторое время до столь отрадной поездки, в канун нового года, мне вдруг настоятельно начало казаться, что брат переменил своё отношение ко мне. Этот праздник давно перестал быть для меня чем-то радостным и превратился в неприятную рутину, сопровождавшуюся выхолащивающим марафоном общения с родными, родственниками, друзьями, знакомыми, гостями и прочими безразличными мне лицами, за долгие зимние выходные набивавшимися в наш дом и превращавшими его в подобие ресторана при дешёвой семейной гостинице, где каждый думает, что имеет право на время хозяев. Нет, сам я ничем не занимался, никакого любимого дела у меня не было, и моё время в праздники стоило не более, чем время бомжа с помойки, однако оно было именно моим и именно мне хотелось им распоряжаться, самому решать, лежать ли в грязном спортивном костюме на засаленном диване перед телевизором или любезничать с троюродной тётушкой по маминой линии о юной прелести её дочки-уродины или, упаси господи, с другом-дураком отца об экономическом развитии округа или, самое невыносимое, с заслуженным работником торговли, получившим это звание году эдак в 75-м, и по совместительству вторым мужем бабушкиной сестры о том, как всё было идеально в советское время, как плохо в 90-х и как потихоньку мы поднимаемся с колен при нынешнем главаре государства.
Последнее обычно означало, что индивид сумел встроиться в коррупционную систему, нашёл, кому заносить, избавил себя от конкуренции и спокойно приторговывает, например, тухлыми томатами на местном рынке, – людей более высокого ранга среди знакомых моего отца замечено не было. И чёрт бы с ними, я не идеалист и прекрасно понимаю, что наш народ имеет ровно то, чего заслуживает, но зачем же отравлять мою жизнь своим присутствием? Короче говоря, я не представляю, чему радуются люди на Новый год. Что всё ещё живы? А какой в этом толк? Сделают они друг другу перекличку за праздники, походят друг к другу в гости, похвастаются достижениями, заключающимися в лучшем случае в покупке нового автомобиля, а обычно – в поездке в отпуск куда-нибудь не шибко далеко и совсем неинтересно или в новом холодильнике, или в том, что сын или дочь сдали сессию за недорого, дешевле, чем в прошлый раз. Сейчас всего и не припомнишь в сером гуле безликих удач. Потом вновь разбредутся на год по своим унылым углам, если какое-нибудь экстраординарное событие, свадьба или похороны, не сведут их вместе раньше следующего Нового года на короткий срок. И так из года в год, я давно это заметил, однако незрелому сознанию столь стабильное поведение множества взрослых людей кажется чем-то фундаментальным, и лишь в последнее время, когда я более или менее раскрыл глаза и начал думать своей головой, понял, насколько сие удручающе омерзительно и полно тотальной погибели без каких-либо посмертных следов, тем более учитывая щемящую посредственность моей собственной семьи. Подобное происходит по всем городам и весям почти в каждом доме по всему миру.
Однако в тот Новый год послышался один голос, выбившийся из общей тошнотворной какофонии. Выбившийся в плохом смысле слова. Я прекрасно помню, как после очередного общего застолья в мою комнату вошёл Стёпа и угрожающим тоном произнёс: «Ты бы попроще себя вёл!» – после чего, полагая, что сказал нечто потрясающее и окончательное, он вышел с видом правильного парня. Внешность моего брата не стоит того, чтобы её описывать, однако угроза являлась целиком в его стиле. Он был коротко стрижен, среднего роста, довольно-таки толст, имел ничем не примечательное и ничем не привлекательное лицо, впрочем, как и все в моей семье, в том числе и я, и всегда вёл себя так, будто либо знает всю правду-матку, либо какую-то сокровенную тайну, касающуюся всех, в которую обычных смертных посветят только в своё время, он же уже ею обладает. Я был ровно таким же, но со временем
