перерос невежественное чванство и желание всегда и во всём быть единственно правым, а он, мой старший брат, так и остался воинственной посредственностью, лезущей из кожи вон, чтобы казаться главным бараном в стаде, но делающим сие именно на своём уровне, в своём понимании, а потому просто являющимся невыносимым. Его бесполезной угрозе предшествовала моя пренебрежительная реплика о празднике и сопровождающих его встречах и гуляньях, казавшихся мне безнадёжно скучными и ненужными, сделанная на семейном ужине, которая сильно расстроило и наших родителей, и наших гостей. Я совершенно не позаботился об их чувствах, ведь подобное времяпрепровождение являлось их жизнью, радость от неё если и не полностью им исчерпывалась, то в самой яркой и лучшей части.
Что заставило меня так поступить? Во-первых, это было правдой, чего вполне достаточно, во-вторых, я не считал, что обязан жертвовать выходными ради чужих развлечений, и в-третьих, у меня просто было скверное настроение из-за прошлой и будущей работы, по причине которой перед праздниками появился реальный предлог задерживаться на службе, чтобы меньше бывать дома. Родители, конечно, промолчали из уважения, которого я не заслужил, только брат посчитал возможным ввернуть своё нелепое и неуместное словцо, считая его прямой противоположностью тому, чем оно было на самом деле. Не знаю почему и как, ведь детские годы я не помню, но мне всегда казалось, что с самого рождения мы с ним не были похожи друг на друга, однако различия не давали о себе знать, не становились очевидными до тех пор, пока я вёл себя так же, как он, так же, как все остальные, включая отца. И раз уж у меня не осталось ни одного воспоминания детства, которое я вправе считать надёжным, проверенным воспоминаниями других людей, то те несколько картин из прошлой бессознательной жизни, время от времени всплывавшие в моём уме, в той или иной степени окрашивались наивной фантастичностью ребёнка, поэтому в них невозможно разобрать, где реальность, а где вымысел. Но в каждой непременно присутствовало ощущение смутного внутреннего конфликта, испытываемого мной при определённых действиях. Часть из них касалась именно брата Стёпы. Нормально всё это или нет, я не знаю.
По праву старшинства брат командовал мной с самого детства, но не так, как взрослый и более разумный, а как более сильный и хитрый, издеваясь, наслаждаясь властью и подставляя под удар в опасных ситуациях, когда полагал, что за определённые провинности меня не накажут, поскольку, в отличии от него, я, будучи ещё ребёнком, мог сделать нечто злокозненное лишь нечаянно. Однако порой его отношение ко мне и вовсе перерастало в глумление над слабым, к которому он прибегал перед друзьями, дабы подчеркнуть своё превосходство надо мной. Бывали, наверное, и минуты трогательного братского единения, происходившие не иначе как под давлением родителей, но, повторюсь, я ничего такого не припомню, так что оставлю их в покое. Впрочем, до наступления сознательного возраста я воспринимал его тиранию как нечто естественное, поскольку не видел других примеров отношений между братьями. Также я не знал и примеров нормальных отношений с сестрой, между мной и Алиной (так её зовут) никогда не было ничего хорошего. Во-первых, она младше меня, а посему ей не довелось нянчиться со мной как с игрушкой, во-вторых, единственную девочку в семье сильно баловали, из-за чего сестра стала заносчивой и самовлюблённой, что в итоге вылилось в её раннюю беременность, и в-третьих, девочки растут быстрее мальчиков, и с определённого возраста Алина стала мной манипулировать, третировать парнишку перед подругами, как и старший брат, поскольку я всегда был недотёпой. Единственное, что иногда меня спасало, – спорадическая опека родителей, инстинктивно защищавших, как сейчас понимаю, самого слабого в семье и пресекавших попытки брата и сестры, которым они становились свидетелями, самоутвердиться за мой счёт. Правда, Алина не долго практиковала пассивно-агрессивное отношение в мой адрес, вскоре её интересы существенно изменились, а вот Стёпа так и не смог увидеть во мне объект для защиты, но только подчинения, наказания, руководства и обслуживания его интересов, от чего он не избавился до сих пор и испытывал жесточайший когнитивный диссонанс при виде моих скромных достижений, оказавшихся гораздо существеннее его. Обладай брат зачатками мышления, довёл бы логическую цепочку до конца и понял, что ничего, превосходящего его способности, я от него получить не мог, а посему мои достижения являлись результатом собственных усилий, именно я опережал этого недоумка в развитии и именно он должен обслуживать мои интересы. И Стёпа явно начал подозревать нечто подобное с момента моего поступления в вуз, а посему пытался принизить всякую учёбу вообще. Сначала нарочито превозносил службу в армии с обыкновенной в таких случаях репликой о том, что кому-то надо защищать Родину, и выразительным взглядом в мою сторону, мол, а ты не прожил два года с парнями в казарме, не маршировал с ними на плацу плечом к плечу, не знаешь сладостных ощущений в гениталиях от боевого братства и так далее. Потом отец взял его к себе на работу, и начались присказки о зарабатывании денег, за коими стояло таскание ящиков, расчёт за товары и прочее, чем ещё занимаются мальчики на побегушках. Когда я приезжал из города на каникулы, Стёпа умудрялся по несколько раз в день доставать из кармана брюк спортивного костюма толстую пачку мелких купюр, чтобы, как ему казалось, подразнить меня ими и вызвать зависть, обычно приговаривая: «Что смотришь? Тебе в твоём универе такого не дадут. Ты только и можешь, что просаживать родительские деньги». И я смотрел, но не на деньги, а на него, прекрасно понимая, что это дремучее ничтожество претендует на гораздо большее, чем то, чего оно достойно. Правда, смотрел, к сожалению, как житель небольшого провинциального городка на деревенское быдло, то есть сам недалеко ушёл. Однако рефлексия являлась прогрессом, поскольку раньше все его попытки пустить пыль в глаза воспринимались мной за чистую монету.
XXVI
Подоспело время для детского воспоминания, целиком пересочинённого из обрывков бессвязных образов. Мне было лет семь-восемь, я то ли собирался пойти в первый класс, то ли уже в нём отучился и пребывал на летних каникулах. Примечательно, что я не помню даже первого года в школе, что красноречиво говорит и о моём отношении к ней, и о её месте в моей жизни. Как и всякий ограниченный индивид, к учению я испытывал нечто среднее между показным презрением и бессильной ненавистью, а посему делал вид, что наличие или отсутствие обязанности посещать школу меня нисколько не волнует, я самодостаточен и провожу время так, как считаю нужным, то есть
