ушел с этапом, — пишет Бегин в своей книге, — он остался в лагере навеки. Мы не знаем, где его могила». Бегин не смог достойно похоронить ни своих родителей, ни своего лагерного товарища, но теперь он хотел устроить торжественные похороны своему учителю, человеку, который был для него источником вдохновения и духовным отцом.
Бегин, пришедший на собственную свадьбу в униформе Бейтара и неизменно веривший в значимость эффектных публичных мероприятий, сам организовал серию церемоний, имевших целью почтить память его учителя. Когда тело Жаботинского было эксгумировано в Нью-Йорке и доставлено в аэропорт, Таймс-сквер временно переименовали в площадь Жаботинского[361]. Эшкол встречал останки Жаботинского и его жены в парижском аэропорту Орли; далее, в тель-авивском аэропорту, Бегин организовал торжественную встречу с участием трехсот членов Херута, во время которой бывшие бойцы Эцеля положили шпагу Жаботинского на его гроб. Затем гробы с останками Жаботинского и его жены были перевезены в Тель-Авив, с остановкой в Рамат-Гане, и установлены рядом с памятником Дову Грунеру, бойцу Эцеля, казненного англичанами. На следующий день гробы были доставлены на национальное кладбище на горе Ѓерцля в Иерусалиме, где покоятся израильские политические деятели и герои; первым бросил горсть земли на гроб Жаботинского президент Израиля Залман Шазар. Бен-Гурион, сказавший, что будет присутствовать в церемонии похорон, по всей видимости, не принял в ней участия[362].
Через несколько дней Кнессет провел специальное заседание, посвященное памяти Жаботинского. Изгнанный некогда англичанами из Палестины и вытесненный впоследствии своими идеологическими противниками из политической памяти Израиля, Жаботинский теперь официально вернулся на страницы истории израильского сионизма. В своем часовом выступлении спикер Кнессета Кадиш Луз, признавая наличие глубоких идеологических расхождений между Жаботинским и сионистским Рабочим движением, при этом всячески подчеркивал, что многочисленные достижения Жаботинского и принесенные им жертвы позволяют отнести его к числу величайших лидеров сионизма и основателей Государства Израиль.
Возданные Жаботинскому почести косвенным образом служили признанием и легитимности самого Бегина, что облегчало ему продвижение к вершинам израильской политической жизни. Он прекрасно умел пользоваться уникальными особенностями израильской парламентской системы, в которой коалиция, имеющая по меньшей мере 61 голос (из 120), могла определять деятельность Кнессета. В 1965 году Бегин объединил усилия своей партии Херут и Либеральной партии Израиля в единый блок ГАХАЛ.
Эта вновь созданная партия должна была отражать давно устоявшиеся взгляды Бегина; говоря о новом блоке, Бегин подчеркнул: «Партия свободы [Херут] по-прежнему будет твердо отстаивать идеи неделимости нашей древней родины — это значит, что еврейский народ имеет право на Эрец-Исраэль в ее исторических границах, и право это является неотъемлемым»[363]. Партия Бегина была новой, но его убеждения не переменились.
Эта новая партия, ГАХАЛ, в ходе выборов 1965 года получила в Кнессете уже 27 мест, однако этого все еще было недостаточно. МААРАХ (блок партий социалистического толка, в котором доминировала Израильская партия труда, заменившая МАПАЙ) получил 45 мест, но, возглавляемый Леви Эшколом, был менее успешным. Бен-Гурион, как ни странно это звучит, способствовал разрушению своей бывшей партии, поскольку, вернувшись в политику, он создал новую партию, РАФИ, которая получила в Кнессете всего 10 мест. Звезда Бен-Гуриона стала клониться к закату; напротив, положение Бегина начало постепенно укрепляться, и хотя он все еще находился в оппозиции, но в политической ситуации, несомненно, наметился сдвиг.
По иронии судьбы, шансы Бегина обрести реальную власть возросли именно благодаря врагам Израиля. После того, как Бен-Гурион ушел в отставку, ситуация на границах Израиля с его арабскими соседями, особенно с Египтом, Сирией и Иорданией, стала значительно более напряженной. Ближе к весне 1967 года сирийская артиллерия месяцами обстреливала израильские поселения, набеги на приграничную зону и воздушные бои над Кинеретом становились все более частыми, а египетское радио выступало с регулярными заявлениями относительно того, что «Египет готов обрушиться всей своей мощью на Израиль, и это станет концом еврейского государства»[364]. Египетская пресса, рупор президента Насера, твердила, что Египет «сбросит евреев в море»[365]. Не прекращались вылазки ФАТХа через иорданскую границу.
Когда Насер отдал распоряжение о выводе из страны миротворцев ООН и блокировал Тиранский пролив, война стала неизбежной. США, хотя и не обещали направить свои войска для защиты Израиля, тем не менее дали Израилю обещание, что, согласившись на отвод своих воинских частей из Синая, израильтяне получат право на самооборону, если Египет воспрепятствует проходу израильских судов в Акабский залив[366].
Первого июня Эшкол призвал к созданию правительства национального единства, и это означало, что Бегин, впервые за свою политическую карьеру, вошел в состав кабинета министров Израиля. Он стал министром без портфеля — иными словами, он не получил пост министра финансов, обороны или внутренних дел, но, во всяком случае, этот извечный чужак наконец сделался членом правительства Израиля в самое тяжелое для страны время после 1948 года. Бегин постарался добиться максимума возможного в сложившейся ситуации, сделав политический ход, который мог многим показаться удивительным, хотя в действительности полностью отвечал убежденной вере Бегина в идею еврейского единства: именно он предложил обратиться к Бен-Гуриону с тем, чтобы тот вернулся из отставки и исполнял обязанности премьер-министра на время действия чрезвычайного положения. Бен-Гурион отклонил это предложение, но из его ответа было видно, что он впечатлен им. «Если бы я знал Бегина таким, как я знаю его сейчас, то ход истории мог бы стать совершенно другим»[367].
Растянувшееся на недели ожидание держало всю страну в невыносимом напряжении. В городских парках было выкопано более десяти тысяч могил, и было подготовлено четырнадцать тысяч больничных коек в ожидании многочисленных жертв, которые казались неизбежными[368].
Для этого времени характерно и возрождение духа Жаботинского в лагере религиозных сионистов. Теперь Жаботинский покоился в Израиле, наследник его идеологии впервые в истории вошел в состав правительства страны, и вот со страстной речью выступил религиозный деятель, рабби Цви Иеѓуда Кук, сын бывшего главного раввина ишува и вдохновитель религиозно-политического поселенческого движения. «Почему евреи пошли на раздел страны в 1948 году? Где наш Хеврон? Мы забываем о нем? И где наш Шхем? Мы забываем о нем? И где наш Иерихон? Мы забываем о нем? И где наш восточный берег Иордана? Где каждый клочок нашей земли? Каждая доля четырех локтей Божьей земли? Разве мы вправе отдавать ее шаг за шагом?»[369].
Можно сказать метафорически, что это была еще одна, новая строфа, добавленная к гимну Бейтара, это было эхо стиха Жаботинского: «Два берега у Иордана — один наш, но где другой?». Жаботинский, светский человек, посеял семена движения
