которая должна была отвезти нас к верхним участкам Стены. Когда, плывя через ущелье, она начала раскачиваться над черными, как ночная вода, деревьями, мы нервно рассмеялись. Оказавшись наверху, мы пошли по древнему каменному проходу, чувствуя на лицах легкий бледный холодок. В воздухе ощущался еле заметный привкус металла.
– Может, нам купить что-нибудь у той женщины на обратном пути? Для моей мамы, – спросила я.
– Габриэль просил китайские сигареты, – ответил Томас. Его темные глаза слезились на сильном ветру. – Не знаю. Элегантнее ведь курить иностранные.
– Ты суров к нему.
Мне не стоило этого говорить. Томас молча посмотрел на меня. В то время он не любил вспоминать своего брата. Их разделяла тихая ненависть и, несмотря на десять лет брака, ее истоки, берущие начало в детстве, так и остались для меня загадкой. Лучше стать уже не могло, а вот хуже стало, позднее, из-за несчастного случая, произошедшего через два года после нашего возвращения из Китая. Томас сбил на машине племянника, мальчик умер. Он прожил всего три года. Тогда мы с Томасом уже вступили в эру взаимного разочарования, и о трагедии я узнала от общего друга. Смерть стала барьером, который не могло преодолеть ничто, и все, связанные с ней, исчезали, терялись где-то по ту сторону.
Но в тот день перед нами, растворяясь в далеком тумане, долгие часы змеилась Стена. Мы шли там, где камни перерезали темно-красные прожилки, скалы стали пустыннее, белее, а кирпич имел такой грязно-серый цвет, что вас пронзало острое чувство его древности, первозданности. И хотя мы непринужденно разговаривали, смеялись, я видела – мы оба видели – тень, падающую от тех моих слов.
Туман густел. Пошел снег. Похоже, пора было уходить. Мы свернули обратно к канатной дороге, но она пропала. Попробовали по другому ходу, но он вывел нас лишь на смотровую площадку. Мы тупо смотрели друг на друга. Снег валил все сильнее.
Вдалеке показался удаляющийся мужчина. Томас окликнул его, но, когда мы свернули за угол, он уже исчез.
Начинало темнеть. Воздух наполнился сильным запахом земли. Поднявшись по неровным ступеням, мы оказались на площадке, упирающейся в ограду. Другие ступени спускались к мощной стене. Еще один ход, казалось, вел в никуда, и мы по нему не пошли. От холода у меня начали гореть кончики пальцев. Я представила, какой сейчас Пекин: ярко освещенные рестораны возле нашей гостиницы, в воздухе пахнет измождением, жареным мясом и прогретыми солнцем цветами – их опавшие на тротуар лепестки похожи на капли бледного воска.
– Мы с тобой в рисунке Эшера! – воскликнул странно развеселившийся Томас.
Я тоже улыбнулась, хоть и дрожала, а ветер тонко свистел у меня в ушах. Снег налип на ресницы, трудно было моргать.
Вдруг перед нами возникли две темноволосые женщины, в ногах у них стояло несколько термосов. Я удивилась, увидев в лице Томаса легкое разочарование, и принялась отчаянно жестикулировать, объясняя, что мы заблудились. Они слушали без выражения, на их лицах блестели мокрые морщины. Одна, повернувшись к Томасу, робко заговорила на мандаринском, затем подняла древнюю руку и смахнула с волос снежинки. Он, довольный, рассмеялся, как мальчишка.
Вторая налила из термоса, стоявшего у нее в ногах, две чашки пенящегося чая, от которого шел пар. Я смотрела на нее и не могла понять, как ей это удалось: в такой холодный день, высоко в горах чай не остыл. Томас принял чашку по всем правилам церемониала. Я жестом отказалась.
Женщины показали куда-то назад, и мы ее увидели – канатную дорогу. Стеклянные купола кабинок покачивались над широкой черной долиной, как будто их недавно подвесили.
Томас изумленно вскрикнул. Когда мы шли к канатной дороге, он с удивлением говорил о том, что чувствует у себя на голове женские ладони, они необыкновенно тяжелые, и у них грубая кожа.
Однако по дороге обратно в Пекин мы говорили мало. Время шло, и молчание вызывало странное чувство. Когда Томас бывал счастлив, он всегда болтал без умолку, но сейчас у него внутри все словно опустело, словно из него что-то медленно выдавили. Наконец мы добрались до гостиницы, и я, догадавшись по поджатым губам о его непонятном мне беспокойстве, нежно взяла Томаса за руку. Он стиснул мою ладонь, как будто знал, куда текут наши жизни, как будто все уже разрушилось. По всему миру гасли огни, уже тогда.
Барселона – открытый город
Джон Рей
Удача вернулась к Хави в день, когда ввели комендантский час. Месяцем раньше он потерял работу – ушел, по его словам, а до того по телефону втюхивал беззащитным бабушкам страховку. Потом он парил в состоянии невесомости, но локдаун изменил все. Его сразу перестали спрашивать, нашел ли он новую работу, а если нет, то почему, да как он собирается платить за квартиру. Все более или менее машинально винили «ковирус», избавив Хави от необходимости объяснять: на самом деле его выгнали за то, что он опаздывал, говорил с клиентами холодно, с набитым ртом и, дабы не сойти с ума, пробовал на них разные дурацкие голоса. И вдруг это перестало иметь значение. Весь город был уволен, весь город стал полусумасшедшим, весь город до жути хотел выйти на улицу и прошвырнуться не в том направлении по Ла Рамбла, мрачно рассматривая в погасших витринах товары, которые вовсе не собирался покупать. Жизнь Хави стала как у всех.
Благодаря Контессе и Шеппо он, как ни странно, и во время локдауна по-прежнему мог это делать. До карантина Хави выводил их один раз утром и один раз после обеда, в первую очередь Шеппо, трехлетнего лхасского апсо – тот, лишаясь своей пятнадцатиминутной собачьей пробежки по парку Жоана Миро, мог просто рехнуться, – но в последнее время стал гулять с ними по три, четыре, а то и по шесть или семь раз в день. Он счел данное обстоятельство признаком окончания его депрессии, что частично, конечно, служило объяснением, однако имелась и более глубокая причина. Прогулки с собаками давали Хави чувство, будто он обыгрывает систему, взламывает матрицу, дразнит богов. Через восемь дней после объявления локдауна пешеходы, не имеющие особого разрешения, становились объектом приставаний полиции, не говоря уже о собственных соседях, но собаки! Большие и маленькие, дворняги и чистопородные – все они имели свободу передвижения по городу. Хави не потребовалось много времени, чтобы понять, какие деловые перспективы сулит сложившаяся ситуация. Несмотря на жалкий послужной список, он всегда считал себя предпринимателем.
Уже на следующий день Хави пустил слух – сначала среди обитателей огромного жилого комплекса эпохи Франко на Каррер де л’Оливера, а потом среди друзей и знакомых по соседству, – что за умеренную плату Шеппо и Контессу
