по площади Пинтор Фортуни мимо общественного туалета возле маленького углового магазина электронных товаров с заколоченными витринами и входом, Хави испытал чувство, не посещавшее его с начала пандемии: чувство, будто он знает, что принесет будущее.
Мариона училась в аспирантуре Помпеу Фабра и собиралась получать степень в области организации общественных мероприятий. Это явилось для Хави новостью: он не знал, что для такого нужна степень. Выросла она в фешенебельном районе Педральбес, но только потому что ее отец служил садовником у одного богатого старика, имевшего на границе какой-то не слишком законный бизнес, связанный с акцизными марками на вино. Хави не помнил формы ее губ, только приблизительно – она, соблюдая обворожительную строгость, не снимала маску, – но у него не было причин отказываться от мысли, что они прелестны. Кульминацией прогулки и воистину решающим фактором, определившим их карантинный роман, стала случайная встреча не с кем иным, как с капуцином, направлявшимся явно не к дому бедной тетушки в Сарриа и гулявшим с двумя совершенно другими собаками.
Через неделю Мариона уже сидела на карантине у Хави, курила его траву и по большому счету вела его бизнес. Тот не возражал. Как он мне рассказывал, говорила в основном она, а он пытался не отставать. Мариона казалась ему слишком умной, по крайней мере, слишком организованной. Волшебное время – во вполне понятном смысле, но также и в смысле оторопи: все происходило будто во сне, казалось невозможным, было трудно до конца поверить. Хотя ведь в те дни, напоминал себе Хави, и остальное так воспринималось. Жизнь, которую он – и все на планете – знал, словно по щелчку заменили другой, ее подобием откуда-то из дешевой фантастики. А во что же тогда верить легко?
Хави рассказал мне эту историю – свою локдаунскую сказку, как он ее назвал – за виртуальным мохито в мае, когда мы созвонились по зуму. Барселонский локдаун закончился, и он вернулся к себе прежнему: безработный, печальный, а закурив, принял слегка окаменелый вид, и стало ясно, что благополучного конца у истории не будет. Отношения с Марионой «имели логическое завершение», объяснил Хави, но он не жалуется, нет. Секс потрясающий, он узнал много нового об организации общественных мероприятий, а она искренне восхищалась его кулинарными достижениями. Но когда ограничения наконец отменили и все смогли опять свободно передвигаться, и бизнес, и роман испарились, как дым. Шесть сюрреальных недель они с Марионой делили что-то общее, а потом общего вдруг не стало. Такое случается постоянно, особенно во времена чумы и голода. И все-таки шанс у них был, уверял Хави; они могли бы построить настоящую семью, возможно, даже с парочкой детишек – если бы не закончился локдаун.
Сорок бесплатных минут истекали, и за оставшееся время я попытался подбодрить дух бедного Хави. Никогда не знаешь, что может случиться, напомнил я ему. Барселона опять открытый город. Кто возьмет на себя смелость сказать, что принесет будущее?
– Я думал об этом, – чуть взбодрившись, ответил мой приятель. – Знаешь, когда ты позвонил, я смотрел новости. Осенью, возможно, будет вторая волна…
Одно-единственное
Эдвидж Дантика
Ей снятся пещеры, скалы, минералы, он был буквально одержим ими. Во сне он рассказывает ей, что, коснувшись какого-нибудь столба, поднимающегося со дна пещеры, можно погубить сталагмиты. Она смеется и говорит ему, что, наверно, именно поэтому люди больше и не живут в пещерах. Он поправляет: «В Бруклине, пожалуй, нет, но кое-где еще живут. Климат заставляет, а может, когда ураган. Война. Люди там прячутся. Или обороняются».
От них дух захватывает, напоминает он, хотя больше не использует это выражение. Он может сказать: нестерпимо прекрасные. Как бы он хотел увидеть пещеры, которым миллион лет – тоннели на многие мили, ущелья, шахты, даже водопады, красочные сполохи под мраморными сводами, кристаллы селенита, ледяные жемчужины, светлячки; пещеры такого буйства цветов, что их красотой можно выжечь себе зрачки.
Дольше так говорить невозможно, его тело начинает содрогаться при каждом слове в возбуждении поднимаются кулаки, он водит головой из стороны в сторону, как будто до сих пор старается заполнить весь класс энтузиазмом: младше– и старшеклассников, обучающихся у него географии и экологии. Дома, даже до того, как стали заметны симптомы болезни, он предпочитал короткие, отрывистые фразы, похожие на речь ее недавно приехавших кузин, произносивших на чужом наречии односложные слова, так как язык их детства исчез.
Летом они собирались посетить гроты и пещеры родительской родины, недалеко от города, где появилась на свет ее мать, на юге Гаити.
– Одна из пещер твоя тезка, – сказал он, когда они решили просить свадебные деньги именно на поездку.
Пещера, как и она, была названа в честь Мари-Жанны Ламартиньер, в мужском костюме сражавшейся рядом со своим мужем против французской колониальной армии во время Гаитянской революции.
– В кого бы мне пришлось одеться, чтобы иметь возможность видеть тебя, биться за тебя, с тобой? – спрашивает она его сейчас. – Может, я стала бы врачом? Или капелланом? А тебе, атеист, вообще можно капеллана, если бы в одно прекрасное утро ты вдруг решил обратиться?
Воспоминания о том, как часто он дышал, пронзает ее, и она просыпается. По новой шкале ужасов ее теперь больше всего пугает даже не его молчание, не ухающий вентилятор, постукивающий уже много часов, но когда меняется смена и кто-то говорит в телефон, лежащий прямо у его уха. Усталый женский голос на другом конце, сгодившийся бы для первых альтов в хоре, по тому, как взмывают и быстро, резко падают модуляции, этот голос оживляется и спрашивает:
– Доброе утро. Я говорю с любовью всей жизни Рея?
Как вы узнали? – хочется спросить. Конечно, они ведут записи на планшетах или в блокнотах и дают друг другу читать мелкие подробности, чтобы отличать, индивидуализировать пациентов. Или ее слова могла передать сестра, дежурившая в ночную смену. Она могла записать крики или бормотание Мари-Жанны: «Его имя Реймонд, но мы зовем его Рей. Он любовь всей моей жизни».
– О чем вы говорили вечером? – спрашивает утренняя медсестра.
И прежде чем напомнить ей, что нужно зарядить телефон, так у нее будет возможность опять говорить ему в ухо – утром, а может, и после обеда, а может, и вечером, – Мари-Жанна сонно отвечает своим хрипловатым голосом, почти басом:
– О пещерах. Мы говорили о пещерах.
Они говорили не только о пещерах. После курсов для учителей естественных наук те четыре месяца до свадьбы, которую молодожены праздновали на Новый год в ресторане на Флэтбуш-авеню, принадлежавшем его родителям, они в основном говорили о путешествиях. В конце концов это преимущество их профессии, подарок судьбы – у них было лето, когда можно пометить галочкой еще
