ней, с памятью. Думается, какая-то нестыковка понятий, – прервал моссадовца Фурсов. – Суть претензии, извольте.
– В общем-то, старая, давно обкатанная схема… – как бы невзначай, с подчеркнутым безразличием заговорил Биренбойм. – Переводите депозит на счет специализирующейся на дискретных сделках адвокатской конторы, заключив через нее с «Моссадом» соответствующий escrow contract*. А по выполнении вашего сегмента багдадского проекта, мы даем отмашку депозит вернуть.
– Что образует преамбулу контракта? – вскинулся Фурсов. – Стенографический отчет нашей с вами интрижки? А как с чертежами изделия – в приложение «Спецификация»? Теперь саму задумку куда – в раздел «Форс-мажор»? Так, уважаемый Нахум? – ловко орудовал скальпелем риторики полпред союзного заговора.
– Не лезьте поперед батька в пекло, Костя. Вам, более чем достойному оппоненту, это не к лицу, – осадил наледью в голосе гэбэшного пресс-секретаря Биренбойм. – Мы найдем нужные формулировки, не обнажив и вершка инициативы. Но контракт, смею заметить, не более чем балансир разновеликих сил сторон, уравновешивающий ресурсы начинания. Так сказать, дисциплинирующий фактор. Давно апробированный на Западе, доказавший свою эффективность инструмент.
Явно утерявший самообладание Фурсов, торопливо поправив галстук, спросил:
– Подождите, Нахум, депозит, надо понимать, денежный?
– Не музыкальный же, хотя и новая песня «Битлз» сойдет… – усмехнулся Биренбойм.
– И каков он?
– Миллион долларов, – буднично объявил Биренбойм, приподнимая полу пиджака и почему-то заглядывая во внутренний карман.
– Вы искали ручку для скрепления сделки или визитку брокера, вхожего в банк, который без закладных столь внушительную сумму ссудит? – Сентенция Фурсова отдавала явной бравурностью, ибо самый рассеянный наблюдатель был обречен заметить, насколько чекист изумлен.
Едва Фурсов объял домашнюю заготовку «Моссада», как постиг: израильтяне не маневрируют, выгадывая более удобную позицию, а намерены стоять насмерть, пока не закрепят в багдадской комбинации прочный паритет. Подключение третьей стороны, посвященной в сделку двух спецслужб, пусть формальное, убедительным балансиром в смычке интересов и являлось. Найдется ли в бюджете миллион, Фурсов, как препятствие, не рассматривал. Он хоть и облачен широкими полномочиями, все же по факту – парламентер. Припрет – достанут, мельком подумал он.
Москвич застенчиво, несообразно литому туловищу, повел плечами и, опустив голову, самоустранился. Биренбойм, с поволокой безразличия, смотрел куда-то в сторону, однако беспокойные конечности выдавали напряжение, томление духа. Казалось, всеми рецепторами он тщится прочувствовать умонастроение «коллеги».
Фурсов тем временем про себя чертыхался: «Чего израильтяне дергаются? Куда их юридический фокус-покус зовет? Настоящая, чреватая разоблачением, ловушка. Крючков с Агеевым ни за что не согласятся – в передряге, куда их угораздило вляпаться, только этого не хватало. Оттого и обратились к «Моссаду» напрямую, дабы малейшее передаточное звено, потенциальную утечку, исключить. И как вдолбить живчику, что нет у нас камня за пазухой? Интересы сомкнулись – вот и весь сказ. Ни любви, ни ненависти, голая прагматика. И еще: ощущение надежного партнера, самой законспирированной в мире разведслужбы, коей государство даровало, если не навязало «Хартию безнаказанности». Без последнего не завязалось бы ничего. Но… Как бы там ни было, понять «Моссад» можно: их подталкивают к лыжному слалому, изъяв лыжи с палками и завязав глаза. Значит… будут стоять до последнего – спинным мозгом чувствую. Но мне кровь из носу этого бульдожьей хватки клоуна-балагура в обратном убедить…»
– Костя! – Биренбойм, будто от избытка экспрессии, резко приподнялся, но вскоре вновь сел. – Не мытарьте себя – будто неизвестно, что решать другим. Между тем наша позиция – незыблема. Пусть Ближний Восток затянуло свинцовыми тучами, бинокуляры израильской разведки, слава богу, не замутнены. Взять разработку в слепую аренду – политический, не сулящий ни одного дивиденда альтруизм, в чем евреев, нацию ростовщиков и банкиров, не заподозрить, как, впрочем, и в верхоглядстве. – «Реактивный Дорон» прервался. – Теперь вот о чем. Даже в нашей свободной от религиозных заповедей епархии бытуют нормы приличия, закрепляющие соглашения, определенный статус-кво. При всех флуктуациях разболтанного донельзя барометра мировой политики, большинство сделок на стезе шпионажа носит джентльменский характер. В их основе – устная договоренность. Увы, наш случай совершенно иной, явно не преходящий, поскольку фактор выживания Израиля на кону. Так что все правила и манеры побоку. Стало быть, нужны материальные, а не договорные гарантии. Далее. Проблема, быть может, трактовалась бы по-иному, не подвернись в партнеры откровенные временщики, конспирирующие против общепризнанного режима заговорщики, сколь влиятельными они ни были…
– Хватит! – рявкнул Фурсов. – Сыт по горло надуманными, уводящими с конструктивного пути спекуляциями. Вот что вам скажу: мы ошиблись, посчитав «Моссад» партнером! Где вы только нахватались своих домыслов?
Биренбойм напялил на себя маску недотепы, случайно заглянувшего на шпионский огонек. Казалось, он во власти самых что ни есть утробных, погружающих в мелководье помыслов эмоций. Фурсов даже всполошился: не хватил ли я лишку? Между тем цикл «пищеварения» вышел на диво коротким. «Золотой Дорон» со шпилькой назидания изрек:
– Кем-то из русских сказано: «Истина не станет иной, возьмем мы ее в компаньоны или беспризорничать ей». – Хлопнув себя по коленям, моссадовец встал. С видом крепкого, видавшего виды мужика, в кого за секунду преобразился, заключил: – Давайте прервемся для консультаций. Между тем, мне кажется, Москва наши условия примет. Стало быть, оставляйте спеца, дабы разжевал принцип действия техустройства.
– Вот это, увольте. Похоже, брякнули, сгоряча. – Фурсов встал на ноги, передавая легкую контузию, но держа фасон бывалого вояки. Застегнув пиджак, спросил: – Вы хоть по утрам на календарь смотрите?..
Спустя три часа, снесшись через восточно-берлинский центр с Москвой, Фурсов вновь прильнул к домофону кантора, но тут дверь виллы распахнулась. Биренбойм, казалось, сбросивший полпуда веса, порывистым жестом пригласил его и спеца войти, дабы открыть припозднившийся, утомленный где просмотром «ящика», а где метаниями по Берлину, форум.
Между тем дискуссия не растеклась по древу познания. Оказалось, «холостяк» разговорным английским не владеет, зная одну отраслевую терминологию. Не без пользы, однако. Не очень искушенные в вопросах электронной техники и психиатрии «вожатые» форума, Биренбойм и Фурсов, при переводе то и дело запинались, обращаясь к «холостяку» за терминологической поддержкой.
Свет горел в вилле до самой полуночи, притом что москвичи убыли в районе десяти. Ученая команда израильтян держала консилиум, прежде уложив разболевшегося Биренбойма спать. Выспрашивая симптомы, озабоченный врач-психиатр добрый час не отходил от больного, скрупулезно внося записи в блокнот. Тем временем установленная на треноге камера снимала сеанс опроса на видеопленку. В конце концов забарахливший «реактивный двигатель» уснул, не получив от эскулапа ни таблетки лекарства, ни даже моральной поддержки. Психиатр перевел видеокамеру в ночной режим, выключил в спальне свет и присоединился к консилиуму, оказавшись в центре внимания изыскателей.
Дискуссия металась между флажков экспрессивного общения и непарламентских нападок, в какой-то момент разбив полемистов на два лагеря: технарей и блок психолога-психиатра. Надсадив к полуночи голосовые связки, изведенные научной музой дуэлянты понуро отправились на боковую.
Между тем шеф выездной бригады «Моссада» в эту ночь практически не
