был равнодушен к раздражителям и жил без настроения. Жил смирно. А отец Ленки был то смурным и тихим, то светлым и болтливым. Я помню, как он придерживал ладонью скользкий барабан колодца, притормаживая полет пустого ведра к центру земли. В свободной руке дрожал пакет с принтом кудрявой женщины в купальнике, там его дожидались хорошее настроение, мечты о будущем и щедрость. А плодами той самой щедрости меня Лена и баловала. Я же, как иждивенец отцовско-военного жалования, обходил палатки стороной, как дождь Сахару.
Лена была бы не прочь баловать бо́льшим, это чувствовалось в ее скошенном взгляде и неловких прикосновениях. Она страсть как любила обниматься – при встрече, при расставании, по любому поводу и без – и всякую попытку прижаться не сдержанной бельем грудью выдавала за дружескую. Никакими такими соками она еще не налилась и издали вполне сошла бы за тощего мальчика. Ни покатых бедер, ни кошачьей походки. Пол выдавали, пожалуй, лишь длинные белесые волосы да та самая грудь, какая встречается у толстых мужчин и никак не у субтильных юношей. Отцу она казалась девушкой «приличной», впрочем, как и мама в свое время, что многое говорит о его умении разбираться в женщинах. Усядется завтра на раскладной стул, забросит удочку и без всякой грусти, тоски или прочего ненужного чувства будет разглядывать поденок и думать: «О! Мотылек!» А мы, может быть, пройдем мимо, и он отвлечется, всматриваясь в Лену, как безграмотный в книжную иллюстрацию, и решит: «О! Приличная девочка!» А затем вытащит плотву, или не плотву, и принесет ее, пропахшую илом, в дом, нашему безымянному коту, которого отец зовет «кот», а я не зову никак, потому что котов звать бессмысленно.
Ленка целует меня мимо щеки в висок. Все потому, что она ниже меня на голову и встает на мыски, когда тянется поцеловать или шепнуть что-то телевизионно-глупое, считая сказанное остроумным. Мы прощаемся, грудью она водит по моему животу долго, как отец утюгом по брюкам, и договариваемся о скорой встрече. Я не силен в метафорах и аллегориях, мне всего-то четырнадцать, и я мало в чем силен в принципе, но ее любовь представляется мне жвачкой, приставшей к подошве моего шлепанца. Другое дело – та, что живет по ту сторону забора.
* * *
Я плетусь в дом. Последние дни хороши только вечерами, ведь она спит сейчас и покажет себя только к ночи. Я убираю кровать, пою молоком кота, лезу в погреб за нашим ужином – свои огурцы, своя капуста и, следовательно, чужие рыбные тефтели в томатном соусе, из банки, запаса коих хватит года до девяносто пятого точно. Книгу, «Дон Кихота», я распахиваю на случайной странице и кладу на стол буквами вниз. Отец сделает вид, что не обратит внимания, но обратит и подумает: «О! Приличный». Остаток пятницы вполне предсказуем. Сейчас я заброшу ногу на ногу, развалюсь в кресле с заведенной за голову левой, а правой подниму с подлокотника пульт в целлофановой обертке и включу телевизор. Других дел у меня не будет. Где-то между «Рок-уроком» и «Погодой» постучится Ленка и подсядет. После «Человека и закона» она убежит, предварительно обнявшись. До ее дачи – минут пятнадцать неторопливым шагом, но она срежет просекой, в обход участков, и добежит за пять. Торопится она потому, что ее отец ждал «Поле чудес» неделю и его эрудиции необходим свидетель. Ближе к «Человеку недели» вернется мой косноязычный папа и скажет: «Ну, того-этого, молодец, что это», – глядя на книгу. Мы поужинаем, я сдам пост, а он останется сидеть в велюровом кресле с закинутой на ногу ногой, вместо меня. Он посадит на кончик носа очки в квадратной оправе, чтобы смотреть поверх их, прибавит звук и растворится в сериале «Линда». А мама, наверное, ни разу не пожалела об избавлении…
То, к чему стремился весь этот день, не отличимый ничем от вчера или завтра, начнется сейчас. Сердце ведь живет в настоящем, только когда тебе четырнадцать. До этого знания еще много лет, а вот до встречи с ней – пара его громких сумеречных ударов. Только сверчки, и протяжный стон электрички из залесья, и уже родной скрежет ее двери.
Днем она спит на террасе. Одна! Спасибо тебе за это, Господи! Как и когда она въехала в соседский дом, я не заметил. Дом ее знали как «дом двух академиков», которые оказались ее родителями. До этого лета мы не подозревали, что у них есть дочь. Неделю, нет, восемь дней назад я красил яблони и вдруг перестал дышать, как будто разучился это делать. Она была в голубом платье на бретельках, причем правая никогда не сидела на плече, где ей следовало, а висела немного выше локтя, обвивая обветренную руку. Она окинула меня взглядом и, не найдя ничего привлекательного, легла на поваленную липу, служившую ей скамьей. В жизни я не видел таких неторопливых, таких спокойных людей.
Участок их был ровной противоположностью нашей жизни. Он был тенистый во все времена, а дом, спрятанный от дороги в глубине запущенного сада, выглядывал из-за рыжих сосновых стволов. В ветреный день я слышал, как бьются об их крышу шишки. С родителями она говорила редко, а когда говорила, то обсуждались музыка и будущее. Мы же в нашей двухчастной семье говорили о ценах и прошлом.
Ее верхняя губа была не тоньше нижней. После, во взрослой жизни, я встречал такие, но все они были купленными. Ее же достались ей даром, в дар, вкупе с удивленными и светлыми глазами и левой бровью, расположенной едва заметно выше правой, что наделяло ее всю истомой и придавало ей выражение плюшевой дремоты. Ходила она босиком, по-детски хмурясь и по-взрослому матерясь, когда наступала на острое. Волосы, черные, по-московски вечно чистые, были коротко острижены, наверное, только потому, что длинные ей были не нужны. Много лет спустя я увидел ее профиль на римской камее периода правления Тиберия в Пушкинском. Это была ее тонкая шея с посаженной на нее невозможно правильной, как уравнение, головой. Ее наглая ключица, выпиравшая, как самый любознательный в толпе. Ее заостренный подбородок, решительный, как восклицательный знак в конце этого предложения!
Она выходит на крыльцо, как на сцену театра, в котором я еще не был. Под руку с подругой Марьяной, которая сама по себе могла бы заслужить внимание, кабы не божество, в чьей полутени она пребывала. Я заметил это еще днем, при свете. Ее дом разменял родителей на Марьяну. Первые собирались долго и хлопотно,
