пружинистый еще тополь, ветвистый, похожий на черную сеть, сплетенную вокруг шеста. Наташа вжалась спиной в черное тело дерева, как жертвенная муха, и потянула меня к себе за воротник. По ее красному лицу прошла нехорошая тень сомнения, и я замер. Последнее, что я сказал перед своим первым сексом, было: «Дед мой у этой библиотеки отмечал 800-летие Москвы, а недавно было 850. Представляешь?» Ничего актуальней от растерянности на язык не шло. И тогда Наташа первая задрала подол слоеной юбки, оголяя ноги в высоких чулках, и ведь счастье, счастье, что это были чулки, а не колготки, иначе я не прорвался бы без подсказки зала или звонка другу.
Мы курили и смеялись первым взрослым смехом, притаптывая расстрелянный мною снег между ее сапожками. Она придавила семя каблучком и сказала:
– Ну вот, летом здесь вырастет яблонька.
И после ее этой «яблоньки», трепетной и фольклорной, мне даже показалось, что следующие разы возможны. Но без «но» не бывает, так ведь?
Это случилось на «Академической». Известный голос произносил: «Осторожно, двери закрываются», а Наташа положила голову мне на плечо и взяла мою руку в свои. Что-то есть неуловимое в простых движениях, обозначающих родство. Я, заверенный поглаживанием своей ладони, размяк и спросил глупость, на правах родного:
– Наташ, а почему ты плачешь на службах?
Не отрывая головы и не желая обидеть, она ответила громко, перекрикивая тронувшийся поезд:
– Ты все равно не поймешь.
Я повернул голову, поцеловал ее темя и спросил ее ухо, как, наверное, греки спрашивали оракул – осторожно:
– Почему?
Она оторвалась от плеча, посмотрела удивленно и бесхитростно ответила:
– Так ты еврей.
Голова ее вернулась на нагретое за две станции плечо. И так, душа в душу, но только ее в мою, мы доехали до «Беляева». Я, как водится, проводил девушку до двери. На расспросы «что случилось?» рассеянно отмахивался.
– Кажется, здесь рядом живет Пригов, – было последнее, что я сказал Наташе, чтобы что-то сказать, заполнить обжигающую тишину, в которой доброй, но безнадежно глупой Наташе было не по себе. Мне вот не по себе с 1983-го, но я не позволяю непозволительного – объяснять людей категориями.
Новый дом родителей находился недалеко. Его крышу-башенку было видно, вернее рекламу банка, установленную на ней. В чужих, но понятных дворах я кружил вдоль оград, по проезжей части и не заходил внутрь, за декоративный заборчик. Теперь-то это точно чужой мир, детский, да и торопиться мне было нечего. Пускай дворы по диагонали пересекаются быстрей – я выветривался, обещал ведь отцу. За один день я потерял Федора, Наташу и невинность, и ничего не чувствовал и был равнодушен к первым двум потерям, а третьей был даже рад.
Она звонила еще несколько раз, как София Скаримбас, только не в дверь, а по телефону.
– Девушка, – шептала мама, прикрыв трубку ладонью, а я корчил физиономию и мотал головой, и мама лгала, что я моюсь, вышел в магазин, шатаюсь невесть где, и когда буду дома, никто не знает. Весной, вскоре по возвращении в школу, у Наташи случился роман с Валерой. Он был собой доволен и любил рассказывать подробности ребятам, собравшимся покурить у входа в дортуар. «Ага, знаю», ухмылялся я, хотя, впрочем, никогда не задерживался. Истории эти казались мне гадкими. А в марте мне случилось возвращаться из Ниццы с Наташей одним автобусом. Она наказывала меня презрительным взглядом, а я слушал Life on Mars и снова гадал про людей за окном.
Мне повезло. За день до вылета, либо в сочельник, либо седьмого, я застал маму спящей. Из отцовской комнаты доносился шелест бумаг и редкий сухой кашель, контролируемый, каким прочищают горло. Не болезненный. В щель под дверью пробивался желтый диск света. Смерклось. Я вошел в мамину комнату запереть бьющуюся о раму створку. Холодная спальня погрузилась в сумрак по хрустальную люстру, и только фары дальних автобусов на Профсоюзной улице изредка ездили по потолку. Мама спала, не в кровати, на оттоманке, с книгой в руках. Она спала на спине. Ее римский нос работал бесшумно. Плед подымался и опускался. Я всмотрелся, конструкция лица распалась, мне привиделся парус, парусник, черные волны покрывала, я расслышал голоса матросов, французские голоса, и тогда на цыпочках я вернулся к окну, которое недавно закрыл, а за ним был не новый Черемушкинский сад, а старая девятиэтажка с Ленинского, с одним подъездом, с блеклым фонарем под козырьком и светом, льющимся из комнаты, которую чуть видно, в которой письменный стол с малахитовой чернильницей. Сыпал неторопливо снег. Лениво скрипели качели. Я был счастлив весь, каждой частицей. И на будущий день улетел обратно домой.
X
Гостиница «Белгра…»
То мартовское утро я запомнил как второстепенного персонажа. После теплого дождя лужайка под окном пахла медом. Ветерок щекотал фруктовые деревья высаженные по периметру корпуса, а те отмахивались от назойливых порывов веточками в белом цвету. «Умылась ночь и стала днем» – написал бы я, если бы уже тогда увлекался письмом не по существу. А Существо, Орэ, занимала всего меня с самого пробуждения, и я сидел над запиской к ней, дольше, чем над любой из разноцветных тетрадей, листы из которых я выдергивал уже достаточно долго. Эд разглядывал меня с верхней полки подложив под подбородок кулачки.
– А почему сейчас?
Он любовался моей немощью, моими безнадежными попытками позвать девушку на встречу.
– Потому что сейчас у меня есть все, что нужно.
– Деньги?
– И деньги. И брюки, и поло, и очки, и договоренность с сербом.
В минувшее воскресенье я прогулял службу, по привычке проведя день на площади Массена. Еще я ел мороженое, сливочное, в сквере с фонтанами, и под их шум едва не задремал, и уже в свойственной мне спешке к остановке забежал в «Белград» и договорился. Диплом, купленный зимой в переходе, соединявшем Покровку и Старую Басманную, хоть и не заверил серба в моей зрелости, но показался ему документом достаточно убедительным для своего оправдания в случае чего. Надо ли говорить, что номер обошелся мне вдвое больше. Привратник взял две цены; первую за десять метров с видом на море и вторую за веру в диплом искусствоведа. Двадцать второго марта я мог забрать ключ в любое время после полудня. Факс от отца я обеспечил себе сам, обошелся без Натана. Отец просил руководство школы отпустить меня и моего друга Эдварда на встречу с семьей в честь моего шестнадцатилетия. Факс пришел из гостиницы «Белград», в которой он якобы остановился.
– Напиши просто, – сказал Эд, –
