Говорил Муртазин и с парторгом. Целыми вечерами просиживали они над проектом. По нескольку раз проверили расчеты. Гаязов был особенно осторожен, до такой степени, что даже удивлял директора. Муртазин ожидал, что Гаязов всецело и безоговорочно станет на сторону Назирова. Парторги — это такой народ, — им только подавай новое, всякая новаторская мысль их увлекает, они очертя голову готовы ринуться в погоню за ней. Но Гаязов — редкое исключение! — не торопился, скорее даже медлил несколько. В такие минуты Муртазину казалось: «Видимо, не совсем доверяет мне. На человека, смещенного с высокого поста на более низкий, всегда смотрят как на бесталанного».
И тогда Муртазину снова и снова вспоминалось его былое величие, былая власть. Сердце сжималось болью. Разве тогда ломал бы он голову над каким-то несчастным проектом перестройки одного цеха! Было время, когда он своей властью продвигал проекты в десятки раз более сложные, чем проект Назирова.
— И все же нам придется рискнуть, — потеряв терпение, сказал однажды Муртазин парторгу. — Время не ждет. Необходимо добиться утверждения проекта еще в этом году. Дальше тянуть нельзя.
Гаязов долго молчал, в задумчивости прохаживаясь по кабинету, и наконец с твердостью заявил:
— По-моему, рановато еще, Хасан Шакирович. Подсчитаем еще разок, кое с кем посоветуемся. Дело-то больно серьезное. Нельзя с кондачка решать, на авось. — Видя, что директор недоволен его ответом, Гаязов продолжал: — Я ответственности не боюсь, Хасан Шакирович. Что бы ни случилось, ответ будем держать вместе. Проектом этим я интересуюсь давно, раньше вашего. Расчеты не очень утешительные пока, но опыт партийной работы говорит, что в конце концов дело выйдет.
Муртазин облегченно вздохнул.
— Ладно, коли так, подсчитаем еще разок. Кашу маслом не испортишь.
Дня через три-четыре после этого разговора Муртазин вызвал к себе Назирова, Яснову и Акчурина.
— Ну, что нового скажете? — спросил он.
Они доложили о заново проведенных расчетах, об изменениях, внесенных ими в отдельные узлы. Выслушав, Муртазин тут же изложил свои замечания. Замечания были дельными, чувствовался опыт, обширные знания.
Муртазин, опираясь руками о стол, тяжело поднялся, давая понять, что разговор окончен.
Назиров, Акчурин и Яснова направились к выходу. Но Муртазин попросил Назирова и Яснову задержаться еще немного, а сам, чтобы размяться, подошел к окну. На улице было темно. Огни горели тускло, изредка проходили трамваи, автобусы. Моросил дождь. Мокрый асфальт сверкал, как омытые ночным дождем оконные стекла. Когда проносились машины, в нем отражались их задние красные огоньки. Хасан Шакирович наблюдал когда-то отражение вот таких же красных огоньков в мокром асфальте… Вспомнил! Это было ночью, в день его приезда в Казань. Гремел гром, молнии сверкали, шумел ливень. Так-то подумать, много ли времени прошло, а Муртазину кажется, он живет в Казани давным-давно.
— Почему не переведете Матвея Яковлевича на более легкую работу? — неожиданно спросил он. — Или думаете, хватит ему того, что в песне поется: «Старикам везде у нас почет»?.. Хвалил я вас. А за то, что невнимательны к старым рабочим, к гвардии нашей, должен поругать. И крепко.
— Мы, Хасан Шакирович, несколько раз поднимали вопрос о том, чтобы назначить Матвея Яковлевича мастером. И до войны и после, — сказала Яснова. — Он сам не соглашается… Не хочет расставаться со своим станком.
Муртазин покачал головой.
— Любить станок — одно, а стоять по восемь часов в день у станка — это совсем другое. Помнить надо его годы…
— Хорошо, Хасан Шакирович, — сказал Назиров. — Но только с этим делом следовало бы, мне кажется, несколько повременить. В данный момент назначать старика мастером — значит поставить его в неловкое положение перед коллективом.
— Этого бояться нечего. Погорельцева на заводе не первый день знают, кто посмеет упрекнуть его в случайно допущенном браке?
Через несколько минут Назиров с Надеждой Николаевной, одетые, шли по улице. Несмотря на то что моросил дождь, в воздухе стояла тяжелая духота предбанника. Но Назиров и Яснова не замечали этого.
Назиров поднял воротник кожаного пальто. Надежда Николаевна затянула потуже платок на голове.
— А вы даже и зонт не взяли, — сказал Назиров.
— С утра солнце было.
Молча прошли мимо толпы перед зданием кинотеатра. Мелькнула написанная от руки афиша: «Адмирал Ушаков, первая серия».
— После сегодняшнего разговора я как-то прониклась уважением к Хасану Шакировичу, — сказала Яснова с мягкой задумчивостью. — Но, будь я с ним знакома поближе, я бы посоветовала ему больше чуткости в отношении Матвея. Яковлевича…
Назиров, погруженный в свои мысли, ответил не сразу.
— Хасан Шакирович — человек дела, в тонкостях не разбирается, — проговорил он наконец, не отрывая глаз от мокрого асфальта.
— А мне жаль старика… — продолжала Яснова. — Взгляну на него — отец так и стоит перед глазами. Хороший тоже старик был. Рабочим старшего поколения, вся жизнь которых прошла в труде, свойственна какая-то особая красота. Склонить перед ними голову никому, даже самому директору, не зазорно. Как подумаешь, до чего ж огромный путь проделали они, душа трепещет. Солдаты революции, Азат. Из года в год уменьшается их число… Уходят в вечность, но уходят, сделав дело, которое будет славно в веках.
— У вас душа поэта, Надежда Николаевна, — сказал Назиров.
— Возможно. Мне в жизни много пришлось пережить, во многом я разочаровалась, от многого отвыкла, остыла, но уважения к человеку никогда не теряла. А если потеряю когда-нибудь — этот день будет последним в моей жизни.
Они повернули за угол и неторопливо зашагали по тротуару, пестревшему влажными от дождя листьями. Навстречу попадались торопливо шагавшие прохожие в плащах, под зонтами.
Затянутое сплошь тучами небо временами озарялось голубоватым светом от искр, слетавших с трамвайных дуг. Но эти мгновенные сполохи, бессильные прогнать мрак, которым окутано было все вокруг, лишь будили тоску. Надежда Николаевна примолкла. Не нарушал молчания и Назиров. Уже прощаясь, Надежда Николаевна, пожимая руку Назирову, спросила:
— Перекусишь небось наспех и побежишь в клуб или в кино? Тем более что и настроение у тебя сегодня подходящее, праздничное…
— Никуда я не пойду, — сказал Назиров невесело. — С Гульчирой мы рассорились, и, похоже, окончательно.
Надежда Николаевна заглянула ему в глаза.
— Когда любишь по-настоящему, Азат, слово «окончательно» не должно так легко слетать с губ, — сказала Надежда Николаевна с глубоким вздохом. — Не верю, что ты говоришь это всерьез. По себе сужу, пережила все это. Вы просто как-то нелепо обиделись друг на друга. Дурите из-за пустяков. Стоит ли играть таким большим чувством?..
Глава пятая
1
Давно минуло запоздавшее бабье лето с его тихой прелестью. Небо закрыли низкие облака, похожие на серую вату. День и ночь тяжело клубились они, будто густой дым валил. Казалось, промозглая сырость пронизывала до костей не только прохожих, а и добиралась до сердцевины оголенных деревьев, сиротливо стоявших под дождем, проникала даже в камни мостовой.
Когда уже все потеряли надежду увидеть до январских морозов солнце, тучи снова разошлись, и снова наступили ясные дни — с легким морозцем, но прекрасные, какие бывают очень поздней и очень сухой осенью. По утрам на крышах домов и сараев, на давно пожелтевшей траве в садиках Заречной слободы лежал иней. К середине дня немного потеплело, прозрачный, сухой воздух звенел, как звенит лист очень тонкого стекла. Мальчишки, вернувшись из школы, с шумом и гамом запускали змея. Он, со своим болтающимся в небе хвостом, и в самом деле походил на змею, которую вихрем занесло ввысь.
Не веселили ясные дни лишь Уразметовых. Дружную семью угнетала опасность, нависшая над Марьям. В их обычно шумном доме не слышно было ни песен, ни смеха, ходили все тихими, осторожными шагами, точно Марьям лежала здесь, в доме; говорили мало, о самом необходимом, и то лишь полушепотом.
Иштуган почти совсем лишился сна. Целыми ночами метался он взад-вперед по комнате, то хватался за телефон, порываясь звонить в родильный дом, то уходил среди ночи из дому, чтобы бродить по пустынным улицам, бродить до изнеможения. Под утро, бросившись, не раздеваясь, на диван, забывался коротким сном и тут же вскакивал. На людях он загонял свое горе внутрь, никому не жаловался, на расспросы отвечал неохотно. Впрочем, все и без того понимали, что утешать Иштугана, как и любого другого из семьи Уразметовых, бесполезно. Не любили они этого, ибо больше всего на свете боялись вызвать жалость к себе, особенно со стороны некоторых женщин, способных наговорить в подобных случаях кучу раздражающей чепухи.
