состоялась. В тишине, которая воцарялась у нас после этих воскресных разговоров по скайпу, можно было расслышать, как мы мысленно заявляем друг другу «кто бы говорил!» – как будто разговариваем по-настоящему.
– Если бы ты все время не ностальгировал при них по нашим двум годам в Торонто…
– Если бы ты не вырабатывала у них ненависти к стране, потому что стала волонтером «Врачей без границ»…
– «В Канаде просторно». «В Канаде люди соблюдают приличия». «В Канаде система здравоохранения работает на пользу пациента». И после этого ты чему-то еще удивляешься?
– «Армейская страна». «Безнравственная страна». «Страна-оккупант». И после этого ты чему-то еще удивляешься?
– Тебе легко свалить все на политику.
– И тебе легко.
– А тебе никогда не приходило в голову, Ашер, что, может быть, причина в нас? Может, это от нас им надо было убежать, чтобы реализоваться? Двое всезнающих родителей. Доминантных. Даже, пожалуй, душных.
– Двое родителей, Нива? А может, один? То есть одна?
– По крайней мере, надо было выбрать для них интернациональные имена. А то «Яэла», «Асаф»… Какой у них шанс на успех за границей с такими именами?
– Не смешно.
На экране появляется лицо Асафа, и я тут же понимаю, что ему тяжело.
Симптомы те же, что и в детстве. Он не смотрит прямо. Естественный «гребешок» на голове, образовавшийся из-за того, что у него две макушки, – взъерошен больше обычного. Рукой он потирает затылок. Голос – веселее, чем обычно. И еще один свежий симптом, появившийся в последние годы: ему недостаточно спросить меня один раз, как дела, он раз за разом спрашивает, что нового. И что происходит. Как вообще всё. Словно он пытается отдалить тот момент, когда маятник нашего разговора качнется к нему.
Но рано или поздно этот момент настает, и он говорит: все вверх ногами, пап. И тут же иронизирует над самим собой, смеется без всякой радости.
Если бы мы беседовали не по скайпу, я бы закатил глаза. Мол, ну что уж тут нового. Вместо этого я изображаю мрачность. И спрашиваю, как я могу помочь. Представляю, что его, наверное, снова уволили с работы, потому что он пропустил свою смену, и про себя успеваю решить – за те мгновения, пока он не сказал, в чем беда, – что на этот раз соглашусь покрыть только часть его квартирной платы.
– Сара беременна, – говорит он.
– Поздравляю!
– Не факт, что это так уж хорошо.
Я замолкаю на секунду, а потом спрашиваю:
– Почему? Вы… сомневаетесь… что ребенок вам сейчас нужен?
– Я сомневаюсь, что мне сейчас ребенок нужен.
– Понимаю.
– Но я не хочу причинять боль Саре. И совсем не хочу убивать живое существо.
– На какой она неделе, если можно спросить?
– На пятой.
– Зародыш на пятой неделе еще трудно назвать живым существом, Асафи. Какой критерий ни возьми. Никакие органы еще не сформированы, дыхательных путей нет, кора мозга тоже еще не образовалась. У кочана капусты больше интеллекта, чем у зародыша на пятой неделе.
– Дело не в медицине, папа.
– Но…
– И я не просил, чтобы ты ставил диагноз.
В скайпе паузы в разговоре более неловкие, чем по телефону. Асафу видно, как я безуспешно пытаюсь проглотить обиду. А мне видно, как он жалеет, что заговорил со мной таким резким тоном, но попросить прощения ему трудно, и поэтому он сбегает – берет свой телефон и просматривает сообщения.
– Где же мама, когда она так нужна, а? – Я наконец произношу то, о чем мы оба думаем, а он улыбается с облегчением и говорит: да. И, вопреки моему ожиданию, не спрашивает: «Как ты думаешь, что бы она сказала?», а просто некоторое время молчит. А потом смотрит мне в глаза взглядом-буравчиком и говорит: помнишь мою поездку с классом в Эйлат?
Я поражен, что он об этом напоминает, но… Да, помню. Я ехал домой после ночной смены, смена выдалась тяжелая, я не смог сомкнуть глаза даже на несколько минут. И тут зазвонил телефон. Звонил Асаф. Попросил, чтобы я приехал забрать его. Солнышко, это пять часов езды, а я после ночной смены, что случилось, спросил я. Он рассказал мне, что случилось. И я подумал: мерзавцы. И еще: человек по природе своей порочен с детства[104]. И на светофоре я развернулся на 180 градусов и поехал в Эйлат. Экспрессом. Без остановок. Кроме одной – мне нужно было заправиться кофе. И меньше чем за четыре часа я добрался до большой парковки, где стояли несколько пустых автобусов и еще один, в котором сидели ребенок с учителем. Я подписал учителю какую-то бумагу, и мы поехали домой. А по дороге Асаф сказал мне: спасибо, что приехал, а я ответил: как было не приехать, Асафи. А он сказал: я позвонил тебе, потому что знал – мама скажет, чтобы я разбирался сам. А я ответил: взрослым тоже трудно разобраться, когда их сильно обижают. Он сказал: вам пора открыть мне правду. Какую из них, попытался я отшутиться. Но его лицо стало еще серьезнее, и он сказал: что я приемный. С чего это, вскрикнул я. Ты наш ребенок. Я присутствовал при твоем рождении. Тогда почему у вас с мамой и Яэлой – его голос дрогнул – получается все, что вы делаете, а у меня провал за провалом?
– Конечно помню, – говорю я ему сейчас. И спрашиваю себя: он хочет попросить, чтобы я приехал забрать его из Монреаля?
А он вместо этого говорит:
– Быть родителем – это целое дело. Уголовное.
– Но…
– Представь, что у меня родится такой же ребенок, как я.
– Ты не…
– Я не уверен, что готов к такому самопожертвованию, понимаешь?
– Я…
– И может, никогда и не буду готов. Может, это просто не для меня.
– Будет день – будет пища.
– «Будет день – будет пища»! Вау, папа, как долго я не слышал этого выражения.
– Что уж тут поделаешь, сынок, твой папа – ископаемое.
* * *
Потом он дал мне послушать новые записи своей группы, «The Immigrants». Я не любил джаз, пока Асаф не стал его играть. В этой музыке мне все казалось слишком случайным, безответственным. Но благодаря Асафу я научился ценить свободу, которую дает этот стиль – и музыканту, и слушателю, а несколько лет назад, когда мы пригласили в гости сотрудников отделения, я даже поставил диск его группы, и мне было очень приятно, когда меня спрашивали: чья это музыка – такая прекрасная?
И сейчас я похвалил его игру, которая со временем все больше избавляется от манерности, а он поблагодарил и сказал, что ему пора, потому
