что вот-вот придет Сара.
Я пожелал ему удачи, выключил ноутбук и подумал: а почему «удачи»? Какое неуклюжее пожелание. И сказал себе: вы полчаса разговаривали – а ты не рассказал ему ничего: ни о Лиат, ни о ее жалобе, ни о генетическом анализе, ни о мучительных размышлениях, сообщать ли комиссии о его результатах, – а потом я осекся и подумал: да как вообще можно рассказать такое своему ребенку?
* * *
Ночью с воскресенья на понедельник мне не удалось уснуть. Вообще, с тех пор как Нива не со мной, мне стало трудно засыпать. Минимум дважды в неделю меня мучает бессонница – и тогда я читаю статьи. Или смотрю по телевизору повтор фестиваля рассказчиков и пытаюсь разглядеть в зрительном зале театра в Гиватаиме[105] знакомые лица. Подогреваю себе стакан молока. Иду к аптечке, чтобы принять таблетку снотворного. Но решаю не принимать, боясь, что привыкну. Смотрю в зеркало – и вижу там Шломо, моего брата-близнеца, каким бы он был, если бы не умер. Возвращаюсь в постель. Пытаюсь заснуть на той стороне, где спала Нива. Возвращаюсь на свою. Засыпаю – и мне снится мой постоянный короткий кошмар: центральная улица города, Суэц встречает меня шквальным огнем, я ищу укрытие – и не нахожу, ищу укрытие – и не нахожу. Просыпаюсь. И безуспешно ищу Ниву, чтобы она сказала мне, что все будет хорошо. И думаю: вот бы у нее была сестра-близнец. Живое напоминание. Встаю, чтобы подогреть еще один стакан молока. Вижу предыдущий, грязный, на комоде в гостиной. И думаю: у Нивы такого бы не было. И еще: это неизлечимо, моя тоска по ней. Неизлечимо. Включаю свой телефон и перечитываю нашу старую переписку с ней.
Большинство сообщений – деловые. Забери то. Купи еще это. В холодильнике есть то и то. Но иногда, как кроха золота, между всем этим блестит какое-нибудь «Ашер-Чего-Я-Ужасался». Или даже «любимый».
* * *
Пока я не заменил подписку на бумажную газету «Гаарец» подпиской на их сайт, конец ночи у меня знаменовали тарахтение мотоцикла и звук, с которым свернутая в рулон газета касалась двери. Но утром этого понедельника меня поднял стук в дверь.
По пути из спальни к входной двери я успел представить себе, что там стоит Лиат со стетоскопом в руке. И успел испугаться более вероятного варианта – что там стоит не Лиат, а ее мать, уже занеся руку, чтобы дать мне пощечину, как только я открою дверь.
Но за дверью стоял мужчина.
Он держал в руках огромный поднос, на котором лежали разные сладости.
Мне не удалось вспомнить, откуда я его знаю, и все же я скромно наклонил голову и сказал: спасибо, спасибо от всего сердца. Я собирался еще добавить: не надо, правда не надо, я просто делал свою работу.
Но тут он сказал с явным арабским акцентом:
– Соболезную вам.
И, заметив мой изумленный взгляд, добавил:
– Ваша жена помогла моему сыну. Благодаря вашей жене мой сын жив.
Теперь я оглядел его с интересом. В его одежде поразительным образом сочетались шик и небрежность: пиджак, какие носят университетские преподаватели, был надет на футболку, а из-под свадебных брюк выглядывали грязные белые кроссовки.
– Заходите, что ж вы стоите на улице, – сказал я.
– Ничего, – ответил мужчина, бросил два быстрых взгляда – направо и налево – и протянул мне поднос.
Я сказал:
– Не нужно, в самом деле, это уже слишком.
Его взгляд омрачило недовольство, он сказал:
– Не обижайте меня, пожалуйста.
По тому, как он переносил вес тела с одной ноги на другую, я мог с высокой вероятностью заключить, что он тоже страдает от хронических болей в области крестца. И что ему, как и мне, труднее всего стоять прямо в первые минуты после того, как он выйдет из машины.
Я взял поднос.
Он уже развернулся было, но вдруг передумал, достал из кармана телефон и поднес его к моему лицу. С экрана глядел и улыбался чистой улыбкой маленький мальчик с большими глазами, на которые падала неподстриженная челка, одетый в форму футбольной команды «Барселона».
– Это Умар, – сказал он. – В восемь лет он выглядел на три. У него ничего не росло. Сердце было маленькое. И легкие. По субботам к нам приезжала поликлиника на колесах. В смысле, еврейская поликлиника. Один там врач сказал, что это очень опасно. Надо лечить, для этого нужны гормоны. Но они очень дорогие. Не оплачиваются. И тогда ваша жена достала нам эти таблетки. Сама привезла их прямо к нам в дом. Бесплатно. Я… когда она не пришла в поликлинику, я спросил, где она. Потом хотел прийти на шиву по ней. С ребенком. Но у нас перекрыли дорогу[106], понимаете?
Я кивнул.
– У вас была жена… – сказал он и остановился, подбирая подходящее слово. – Очень хорошая жена.
– Да.
– Йислам расак[107]. Пусть… ваша голова благополучно перенесет эту беду. Так у нас говорят.
– Спасибо.
– Ладно, мне пора возвращаться на работу, – сказал мужчина. Развернулся и оставил меня с огромным подносом в руках.
* * *
Поднос я поставил на обеденный стол. Попробовал чуть-чуть баклавы, кнафе и других сладостей и в это время думал, как люди, долгое время живущие вместе, позволяют себе переносить целые сферы жизни в зону исключительной ответственности другого.
У нас я отвечал за контакты с банком. За закупку продуктов на выходные в супермаркете. За бланки. За штрафы. За написание поздравлений ко дням рождения. За подготовку машин к зиме. И кондиционеров – к лету.
А Нива отвечала среди прочего за нашу политическую совесть.
В первые годы она еще предлагала мне пойти с ней в субботу на какое-нибудь волонтерское мероприятие. «Я защищаю права пациентов в своем отделении, – отвечал я, – это достаточно тяжело». И знал, что в этом ответе есть определенная заносчивость: ты, мол, предпочла работать в прибыльной фармкомпании и, может быть, именно из-за этого считаешь, что должна в свободное время что-нибудь предпринимать во благо общества, чтобы вернуть мирозданию долг, – а я не чувствую, что кому-то что-то должен.
В первые годы она еще рассказывала мне о впечатлениях, которые приносила ей волонтерская работа. Пыталась заразить меня своим энтузиазмом. Показывала фотографии больных, читала их письма с благодарностями. Подстегивала меня. Пора, Ашер-Чего-Я-Ужасался, долго еще ты будешь думать, что ты тут ни при чем?
Потом она махнула на меня рукой. И, когда я спрашивал: «Как прошло?», она отговаривалась общими фразами. Или отвечала, что слишком устала, чтобы рассказывать. Или переводила беседу в идеологическое
