и споет что-нибудь на бис.
Я вглядываюсь в глаза Нивы. Это глаза человека, который умеет ценить удовольствие. У нее была исключительная способность испытывать удовольствие. Быть абсолютно довольной и счастливой.
Мне же всегда чего-то не хватает. Мне всегда чего-то не хватало.
Я захожу в папку с сообщениями, в последний раз раздумываю, выбираю формулировку и наконец отправляю Лиат одно слово:
Спасибо.
* * *
Она не ответила. Но две галочки, которые из серых стали голубыми, свидетельствуют о том, что она прочла сообщение. И решила не отвечать.
Ее страничка в «Фейсбуке» несколько недель после этого не обновлялась.
Я постоянно заходил на нее. Даже во время разговоров по скайпу с Асафом и Сарой, которые стали более частыми, поскольку ребята были рады советоваться со мной по поводу беременности…
Держа телефон под столом, я заходил на страничку Лиат.
И снова и снова видел, что там нет новых фотографий. И не написано никаких новых пламенных текстов против старших врачей, которые используют свое положение, чтобы домогаться молодых ординаторов-женщин.
Через какое-то время, набирая на компьютере выписные эпикризы, я вполуха услышал, как наша главная сплетница рассказывает одной из медсестер, что доктор Бен Абу решила прервать ординатуру на год и поехать в Боливию с миссией «Врачей без границ». Потом – пока я делал вид, что углубился в историю болезни одного из пациентов, – главная сплетница начала рассказывать медсестре о результатах генетического анализа, который недавно сделал ее муж.
– Ты не поверишь, – сказала она.
– Ну и что там было? – Медсестре стало любопытно.
– Девять процентов его генов происходят из Австралии.
– Да ладно.
– Видимо, кто-то из аборигенов пообщался с бабушкой его бабушки. В этом году нам придется туда поехать, чтобы искать семейные корни, выбора нет.
Обе коротко посмеялись. Такой смех иногда слышишь на работе. Смех двух женщин, на плечах которых лежит тяжелая ответственность, и они могут сбросить ее только на одну секунду, не больше.
Я «читал» историю болезни дальше, когда меня пронзила острая боль в области крестца.
Если бы я привстал, это вышло бы неуклюже и моя слабость была бы всем видна, поэтому я остался сидеть, превратив свое офисное кресло в импровизированную инвалидную коляску, и ездил на ней от одной койки к другой, к третьей, не вставая, – и так весь обход.
После этого, когда боль немного успокоилась, я, уже без кресла, спустился к кофейному прилавку, отстоял небольшую очередь, но, когда дело дошло до меня, я не смог ничего купить. Буфетчица посмотрела на меня вопросительно и сказала: «А что для вас?», а я взглянул на нее и спросил: «Ничего, если я постою еще секундочку здесь, около прилавка?» Она кивнула и сказала: «Только отойдите немного в сторонку, чтобы не мешать очереди».
Я отошел в сторону и встал около столика, на котором можно взять сахар. Одну руку я положил на крестец, поддерживал себя, чтобы не сложиться пополам, не грохнуться на пол на глазах у больных и всех, кто вокруг. «Что врачу делать, когда он не может быть врачом? – спрашивал голос Лиат в моей голове. – Что врачу делать, когда жить слишком трудно?»
* * *
Несколько месяцев спустя я вдруг услышал сигнал телефона Нивы: на него пришло сообщение. Я подошел, ожидая, что это, как всегда, кто-нибудь предлагает ей принять участие в каком-нибудь общем деле, и мне придется рассказать ему горькую правду.
В сообщении была фотография.
Только через несколько секунд я понял, что это Лиат. Ее длинные волосы были сострижены полностью, теперь у нее была прическа, как у той ирландской певицы – кажется, ее фамилия была О’Коннор[111], – а глаза стали как будто больше и сияли на фоне загара.
Белый халат был надет поверх черной футболки и штанов с карманами по бокам; ее улыбка была такой широкой, спокойной и уверенной, что мне показалось, будто стетоскоп у нее на груди тоже улыбается ей в ответ.
На руках у Лиат была девочка-индианка лет четырех-пяти. С приплюснутым носиком, толстыми губами, черными волосами, разделенными на неровный пробор и заплетенными в две косички. На ней была какая-то тряпка или мешок, а от запястья отходили два провода, зеленый и желтый.
Девочка не смотрела в камеру. Ее взгляд был устремлен на Лиат, словно она говорила: я полагаюсь на тебя. Я доверяю тебе. Что бы я делала без тебя.
К фотографии Лиат добавила только одну фразу – из нашей любимой книги:
«Истинное учение узнать легко; вы узнаете его безошибочно, ибо истинное учение пробуждает в вас нечто, которое скажет: „Ведь я знал это всю свою жизнь…“»[112]
* * *
Через несколько дней мы разговаривали с Асафом по скайпу, и он сообщил, что обследования, результатов которых они опасались, показали, что все в норме. И что Саре стало полегче.
– Может, все-таки лучше будет, если вы приедете рожать в Израиль? – спросил я, а он сказал:
– Нет, папа, вряд ли, вся наша жизнь здесь.
И помолчав немного, добавил:
– Но тебя мы приглашаем. То есть я поговорил об этом с Сарой, и мы оба будем очень рады, если Нива… Я говорил тебе, что Сара согласилась на это имя?[113]
– Ты написал мне, – сказал я (и не сказал, что вместо радости ощутил вселенскую скорбь оттого, что Ниве-старшей не суждено познакомиться с Нивой-младшей, и поэтому я не смог написать ничего в ответ).
– Короче, – продолжил Асаф, – будет классно, если маленькая Нива будет знакома с дедушкой from day one[114]. К тому же – что может быть лучше, чем свой личный врач? Как ты думаешь, ты сможешь взять отпуск за свой счет на месяц-два? Скажем, в начале октября?
* * *
Я заказал авиабилет в Монреаль.
И не стал заказывать билет обратно.
Потом я поставил в проигрыватель пластинку Шуберта: соната номер 664 ля мажор.
Та-та-там, там-та-та-та-там… произведение начинается с любимого мотива, а потом этот мотив вплетается в музыку то тут, то там, и каждый раз он звучит немного по-разному.
Как детская игра.
Как приглашение на танец.
Как стук сердца, когда чуть не произошла авария.
Как строгий выговор.
Как облегчение после боли.
Как старение.
Как то, что ты ненадолго получил – и что снова уходит от тебя.
* * *
За окном вечер сменяется ночью. В доме пусто. В гостиной уже давно не раздаются детские голоса, и давно уже не слышно, как в душе вода струится по телу Нивы. Фоном тихо звучат сонаты Шуберта.
Если признаваться во всем, то сейчас.
Пропавшие в Эдеме
