ответ.
– Ашер, Ашер, – продолжил он, – ты даже не подозреваешь, как я рад, что это у нас позади, и как эта история меня тяготила.
– Я тоже рад, что это у нас позади, Рани.
– Но, Ашер, – он наклонился ко мне и лег почти всем телом на огромный пустой стол, – мы должны быть уверены, что этого не произойдет больше никогда.
– Конечно.
– Сейчас не то что раньше, Ашер, есть всякие приложения.
– Приложения?
– Познакомиться с женщинами легко. Всех сортов и цветов. Все, что нужно, – это создать там себе профиль. А дальше само пойдет. С помощью этих приложений можно даже найти любовь. А можно – утешение. Если ты понимаешь, к чему я клоню. Слишком долго быть одному опасно, Ашер. Избыток одиночества – причина номер один, по которой совершают глупости. Человек, который проводит наедине с собой слишком много времени, утрачивает связь с реальностью. Начинает думать, например, что он и правда может понравиться женщине, которая ему в дочери годится. Понимаешь, о чем я?
– Понимаю.
– И в любом случае ординаторы и сестры – это плохая идея, Ашер. В этот раз ты чудом вышел сухим из воды. «Здесь было великое чудо»[110]. Я представления не имею, почему Бен Абу отозвала свою жалобу. Иногда женщины такое делают, потому что у них нет душевных сил вспоминать и еще раз переживать это все. По этой причине закрываются многие дела о сексуальных домогательствах. Не доказательств нет, а сил. Но если на тебя еще раз пожалуются, Ашер, еще хоть один раз, – это создаст тебе определенное реноме. А в таких делах реноме решает все. И при всем уважении к тебе, при всей дружбе между нами еще один раз – и ты вылетишь отсюда пулей. Ты понял меня?
– Понял.
Зазвонил телефон. Он поднял трубку, потом заслонил рукой микрофон и сказал мне:
– Это из приемной замминистра. Придется ответить. Будем видеться только по радостным поводам, а, Ашер?
* * *
Я пошел в отделение. Автоматические двери открывались передо мной без задержек. Я надел белый халат и начал обход, за мной – свита ординаторов. Лиат, естественно, среди них не было. Никто ее не упоминал. Никто не удивлялся в голос: куда исчезла Лиат Бен Абу? И вот мы переходим от одной койки к другой, к третьей… В моей голове звучит фраза, которую Лиат бросила во время одной из наших бесед за кофейным прилавком: «Мы спешим выйти из палаты больного, как будто от чего-то убегаем». Сирены машин слышны из любой палаты. Их всегда отовсюду слышно. Но сегодня почему-то я слышу их четче. С первыми больными я общаюсь немного нерешительно. Точнее, я как будто витаю где-то еще. Но постепенно мой голос крепнет, а я сам возвращаюсь в свое тело. На последней койке лежит женщина лет пятидесяти, страдающая от острых болей. Она стонет еще громче, когда мы становимся вокруг нее. Иногда больные так делают, когда врачи рядом, – как дети, которые хотят от родителей немедленной помощи. Я задаю ей вопросы. Я сострадаю. Наконец я обращаюсь к одному из ординаторов и прошу, чтобы он кратко изложил ее случай. Он перечисляет все обследования, снимки, все, что ей делали, чтобы выявить источник болей, подчеркивает, что все оказалось безрезультатно, и наконец предлагает свой диагноз: фибро. Подождите с фибро, говорю я. И предлагаю назначить еще два обследования. Пациентка спрашивает: а можно узнать, что такое фибро? Я объясняю: это сокращение слова «фибромиалгия», боли, которым невозможно с ходу дать медицинское объяснение.
– Как это нет объяснения? – стонет пациентка. – И для этого я лежу в больнице уже неделю? Чтобы услышать в конце концов, что вы понятия не имеете, что у меня?
– Есть группа болезней, – я сохраняю терпеливый тон, не даю раздражению даже просочиться ко мне в голос, – которые называются криптогенными, то есть неизвестно, что их вызывает. Это не значит, что их невозможно лечить и что нельзя облегчить ваши страдания, – этим мы и займемся, если еще два обследования тоже не выявят причину ваших болей.
– Но у меня очень сильно болит, доктор, – говорит она.
– Я знаю, и я не пытаюсь это обесценить. Вы хотите, чтобы мы увеличили дозу обезболивающих? – спрашиваю я, и она кивает.
Я достаю шприц с морфием, который всегда лежит у меня в кармане, передаю его ординатору и говорю пациентке:
– В три часа я вернусь посмотреть, как вы. Но не убивайте меня, если я задержусь на несколько минут.
Она улыбается – улыбкой больных, в которой всегда чувствуется грусть. И все же – улыбается. Эта моя фраза всегда работает. И неважно, что ординаторы слышали ее уже сотни раз. Оттуда я иду в хирургическое отделение, у меня там две консультации. Потом на конференцию у рентгенологов. Я возвращаюсь к ее постели в пять минут четвертого. Она спит. Я пишу ей записку: «Надеюсь, что боли уменьшились, увидимся во время обхода в девять утра. С уважением, доктор Каро» – и прошу медсестру передать женщине записку, когда она проснется. Неопределенность тяжелее болей, понял я с годами. Я подхожу к старшей медсестре, чтобы назначить еще несколько обследований. Она отвечает на мои вопросы сразу же и рассказывает между делом, что Йона, которому ампутировали ноги, пришел в себя после операции, что он под контролем и скоро вернется в отделение для стабилизации диабета. Смерть, значит, пришла к нему, обошла его кругом и ушла.
Я снимаю халат и еду домой. В машине открываю окно, чтобы впустить немного внешнего мира. Во внешнем мире деревья цветут желтыми цветами, но весна еще по-настоящему не началась. Каждый год в это время, в межсезонье, Нива жаловалась, что охрипла, а когда мы бывали в Торонто, она вообще теряла голос.
Мне бы почувствовать облегчение. Но я чувствую только изжогу, как будто сфинктер не удерживает внутри мои эмоции, как будто кислота, которая поднимается у меня по пищеводу, – от кислого самочувствия.
Дома я включаю телефон Нивы и долго смотрю на заставку: мы вчетвером у входа на концерт Боба Дилана в «Royal Albert Hall» в Лондоне, счастливые, оттого что в последний момент сумели купить билеты у спекулянтов. Мы еще не знаем, что концерт окажется ужасный, что там будет совершенно никакое исполнение «В дуновении ветра», после которого – видимо, в знак протеста – упадет в обморок одна зрительница. А я – когда крикнули: «В зале есть врач?» – буду пытаться привести ее в чувство в боковой комнате, пока в зале зрители продолжают хлопать, в надежде – тщетной, конечно, – что Дилан поведет себя прилично
