русло, произносила пламенные речи и снова разочаровывалась во мне, потому что я не был готов согласиться с ее мнениями, которые становились все более радикальными. Это значило: у меня нет нравственного стержня.
* * *
Недоеденные сладости я переложил на поднос поменьше, завернул его в пленку, чтобы можно было взять с собой в отделение. Посмотрел на часы. До выхода на работу оставалось полчаса. Маловато времени, подумал я, но сколько есть, столько есть. Я подошел к полке с пластинками и поискал подходящий музыкальный фон. Выбирал между несколькими вариантами и в конце концов выбрал Кэта Стивенса. «В его голосе что-то есть, – всегда говорила Нива, – что-то такое чистое». И добавляла: «Как он играет на гитаре. Это звучит так, будто он сидит с нами у костра». Я опустил иголку не на начало первой дорожки, а чуть раньше, и сел на диван. Кэт Стивенс начал перебирать струны. И запел «Where Do the Children Play»[108]. И тогда, почти шепотом, я стал рассказывать воображаемой Ниве о своих мучительных колебаниях. Поначалу она усмехалась: мол, спиритические сеансы – это не ее. И почему вдруг Кэт Стивенс. Он вообще принял ислам под конец. А потом она стала серьезной. И слушала.
* * *
По дороге в больницу позвонил адвокат.
– Результаты из «Дженетикс» пришли, – ответил я еще до того, как он задал вопрос.
– Ну? – поторопил он меня голосом, натянутым, как струна.
– Между мной и Лиат нет кровного родства, – сказал я.
– О’ке-е-ей, – протянул он последний слог, будто на ходу размышляя, что теперь делать, и я представил себе, как он поглаживает свой галстук.
Воцарилось молчание. У светофора жонглер в колпаке подбрасывал и ловил шарики. Один шарик упал, он поднял его и продолжил жонглировать. У меня промелькнула мысль, что, может быть, я еду этой дорогой в больницу последний раз. Ведь комиссия вправе отстранить меня от работы немедленно. А дальше – длинный путь по главной аллее к зданию отделения, под огнем взглядов со всех сторон. И складывание всех моих личных вещей в ящик. И спуск в лифте на стоянку. Падение без конца. И еще – заметка в газете. Звонок от Яэлы посреди ночи. Изумленный тон. Изумления пока больше, чем осуждения. «Там правду написали, пап? Ты действительно сделал то, что они написали?»
– Вы сделали то, что я просил? Задокументировали письменно все события? – прервал адвокат ужасный сценарий в моей голове.
– Да, конечно, – ответил я.
– Тогда вечером прочтите еще раз то, что вы написали, отрепетируйте. Чтобы вас не застали врасплох каким-нибудь вопросом, на который у вас не будет ответа.
– Разумеется.
– А я со своей стороны готовлю юридическую часть. Я нашел несколько интересных прецедентов. Даже если вас отстранят, вы не должны потерять свои права в обществе. Мы встретимся у входа в приемную главврача без четверти девять утра.
* * *
Я прочел все, что до сих пор написал, и в процессе чтения мне стало ясно, что на самом деле эти страницы содержат в основном то, что я не могу рассказать комиссии. Потому что невольно, но при этом основательно я расписал все то, что должно оставаться за пределами обсуждения, – если я не хочу причинить Лиат еще больше боли.
Так что же теперь со мной будет? По спине у меня пробежал озноб, как у приговоренных к смерти. Что же мне сказать в свое оправдание, когда завтра я сяду в кресло перед членами комиссии? Как мне укрыться от взглядов всех этих людей, из которых кто-то меня знает, кто-то со мной учился, кто-то работал вместе с Нивой, – взглядов типа «кто бы мог подумать!»? Я не мальчик, я не могу убежать в туалет и запереться там с экземпляром «Дюны», пока буря не пройдет мимо. И кем, черт возьми, я могу быть, если не врачом? Я не проходил ни курса шкиперов, ни курса экскурсоводов, у меня единственная профессия…
Чтобы притупить страх, я стал смотреть пятый – решающий – сет финала «Ролан Гаррос». Тридцатисемилетний Роджер Федерер против тридцатиоднолетнего Новака Джоковича. Вообще-то, это был повтор эфира. Но у одиночества есть свои преимущества: никто не проболтается, чем дело кончилось.
Федерер был впереди. Как всегда, он играл элегантнее, у него даже было несколько матчболов. Но в конце концов он, как можно было ожидать, проиграл сербу, который был и моложе, и подвижнее.
Перед сном я в последний раз нагуглил фотографию Лиат на чемпионате по спортивному ориентированию, загрузил и немного увеличил. Желтый цвет майки на тонких лямках оттенял смуглую кожу, шея блестела от пота, золотая медаль висела на два пальца выше ложбинки между грудей – ровно там, куда попала моя рука.
Я долго рассматривал фотографию, пока не заметил, что пульс у меня участился. Во рту стало сухо. И против воли я ощутил вожделение.
В ужасе я захлопнул ноутбук.
* * *
– Где вы? Почему не отвечаете на звонки? – заорал на меня адвокат без четверти девять утра в приемной главврача.
– Я выключил телефон, – объяснил я. – Не хотел отвлекаться перед заседанием.
– Заседание отменили, доктор!
– Отменили?
– Бен Абу забрала жалобу!
Секретарши Шпицера сделали вид, что не слушают наш разговор, но шеи их были так напряжены, что было очевидно: они стараются не пропустить ни звука.
Я потянул адвоката к выходу из приемной.
– Как это «забрала жалобу»? Зачем ей такое делать? – спросил я сдавленным голосом, почти шепотом, и тут меня осенило: а вдруг Яфит рассказала ей все, с тем чтобы она встретила удар во всеоружии?
– Не знаю, доктор, – адвокат все еще говорил слишком громко, – да мне и неинтересно.
– Так что, все? Так просто? Я живу как жил?
– Нет жалобы – нет заседания, – отрезал адвокат. – Шпицер хотел поговорить с вами с глазу на глаз, но я думаю, что он просто хочет почувствовать себя тем, за кем осталось последнее слово.
* * *
– Смотри-ка, Ашер, – сказал Шпицер. Он стоял вплотную к аквариуму.
Я подошел.
Он показал на серо-серебристую рыбку с косыми черными полосками, которая быстро плавала вокруг маленького камня в углу.
– Я увидел, что она одна, и принес ей самца. И что она сделала? Сожрала его. А поговорить на эту тему не с кем. Не у кого спросить, почему она сделала такую глупость. Набрала в рот воды, так сказать.
Я кивнул.
– Пойдем сядем, – он указал рукой на кресло.
Я сел.
Он зажег трубку и широко мне улыбнулся:
– Ты слышал сегодня в семь утра мой вздох облегчения? В Гадар-Йосэфе[109] слышно было?
Я рефлекторно улыбнулся в
