когда самостоятельная воздушная армия окрепнет, тогда будет полезно “единое главнокомандование вооруженными силами Франции”. До этого он за самостоятельное воздушное министерство. Ибо в противном случае армия и морской флот раздергают авиацию по армиям, эскадрам, корпусам. И воздушный флот как самостоятельная решающая сила перестанет существовать. Сухопутные генералы, говорил Денен, не понимают стратегического значения самостоятельной воздушной армии»[525]. Как отмечает М. Александер, «получившие атрибуты политической и институциональной автономии военно-воздушные силы. обрели надежную защиту от собственнических притязаний армейских кругов, мысливших категориями воздушной войны, к представителям которых относился и Гамелен»[526].
И трудности в реализации программы перевооружения, и инертность армейского командования в вопросе военной доктрины, и конфликты между командованиями различных родов войск имели в конечном итоге общий корень – отсутствие эффективного механизма военно-гражданского взаимодействия. Политики и генералы все еще говорили на разных языках. У руля страны находились уже не левоцентристские партии, как в 1932–1933 гг. Жизненно необходимые армии бюджеты в ситуации начавшегося перевооружения потенциального противника теперь сокращали правоцентристские кабинеты, которые традиционно с пониманием относились к нуждам обороны. Речь, таким образом, шла не о столкновении партий по вопросу военного строительства, неоднократно имевшем имело место в прошлом. Происходил системный сбой на уровне механизма определения рисков, принятия решений и институционального взаимодействия гражданских властей и армии. За все второе полугодие 1935 г. Высокий военный комитет официально собирался лишь единожды. Неофициальные встречи министров, ответственных за оборону, и командующих родами войск проходили регулярно, однако без участия министра иностранных дел и главы правительства Лаваля, а также других представителей гражданской власти[527]. Все это приводило к углублению главного противоречия французской стратегии – несоответствию возможностей проецирования силы задачам национальной безопасности и поддержанию международных обязательств Парижа.
В начале 1936 г. Франция оказалась в самом сложном стратегическом положении за все послевоенные годы. Военное строительство в Германии больше не было скрытым процессом, о котором сообщали донесения разведки. Третий Рейх открыто создавал военно-воздушные силы, военно-морской флот и сухопутную армию, которая явно претендовала на статус одной из сильнейших в Европе. Темпы перевооружения французской армии не позволяли эффективно ответить на этот вызов. По данным Даладье, к моменту его возвращения в здание военного министерства на улице Сен-Доминик в качестве руководителя ведомства в июне 1936 г. выполнение программы переоснащения сухопутных сил находилось под вопросом. Новые образцы вооружения, производство которых стартовало еще в начале 1935 г., были представлены 450 мортирами фирмы «Брандт» калибром 60 и 81 мм, 1280 противотанковыми орудиями калибром 25 мм, 38 современными зенитными орудиями калибром 75 мм и 700 бронетранспортерами. Танков класса D и B имелось по 17 машин соответственно, новые танки R-35, H-35 и SOMUA все еще отсутствовали, равно как и современные образцы крупнокалиберной полевой, крепостной и противотанковой артиллерии[528].
Париж находился во внешнеполитической полуизоляции. Ни на итальянском, ни на советском направлении успехов не просматривалось. В ноябре 1935 г. в ответ на агрессию Италии против Эфиопии Лига Наций при поддержке Лондона и Парижа наложила на Рим экономические санкции. Проект франко-итальянского сближения был, таким образом, окончательно похоронен. В Москве усиливалось раздражение нежеланием французов доводить до конца дело с подписанным в мае пактом о взаимопомощи, который оставался без ратификации. Литвинов обоснованно подозревал Лаваля в желании использовать «советскую карту» в попытках добиться взаимопонимания с Германией[529]. Польша, формальный союзник Франции, по общему мнению, постепенно дрейфовала в сторону Германии. Как отмечал Фланден, «два диктаторских режима были очень похожи друг на друга в том, что касалось их методов и средств», и Варшава считала, что, ведя переговоры непосредственно с Берлином, добьется большего, чем действуя через Лигу Наций или при посредничестве Парижа и Лондона [530].
Отношения между Францией и Великобританией переживали не лучшие времена, несмотря на видимость единой линии в итало-эфиопском вопросе. Под давлением общественного мнения британское правительство заняло жесткую позицию в отношении Италии, однако параллельно пыталось избежать разрастания кризиса и искало возможность решения конфликта за счет удовлетворения требований Муссолини[531]. Картину неудач по всем фронтам дополнял разлад с ближайшим соседом, от которого непосредственно зависела безопасность Франции – Бельгией. Сохраняя военное соглашение с Парижем от 1920 г., Брюссель последовательно придерживался политики коллективной безопасности и являлся одним из гарантов статус-кво на Рейне в рамках Локарнских соглашений. Обострение международной обстановки в первой половине 1930-х гг. и очевидная невозможность урегулировать ее в рамках существовавших тогда международных институтов заставляли бельгийцев пересматривать свою политику. Постепенно «баланс сил смещался от союзников в Париже и Лондоне в сторону Берлина и Рима»[532], и в качестве наилучшего способа обеспечения безопасности Брюссель начинал рассматривать строгий нейтралитет. Первый шаг в этом направлении он предпринял 6 марта 1936 г., денонсировав франко-бельгийский договор 1920 г.
Лаваль, продолжавший ту же политику балансирования в рамках модели коллективной безопасности, что и его предшественники, оказался в весьма затруднительном положении. В попытке выйти из него в декабре он пошел на секретное соглашение с британским правительством, которое предполагало передачу Италии двух третей территории Эфиопии и превращение остальной части страны в фактический протекторат в обмен на прекращение военных действий[533]. Однако информация о так называемом плане Лаваля-Хора просочилась в печать и стала достоянием общественности. Спровоцированный ею скандал заставил председателя Совета министров в январе 1936 г. уйти в отставку, однако последствия итало-эфиопского кризиса для международного положения страны оказались куда более серьезными. По авторитету Лиги Наций, на которую по-прежнему ориентировалась французская внешняя политика, был нанесен мощный удар. Организация продемонстрировала свое бессилие перед лицом опасного вызова мировой безопасности, и случилось это во многом по вине самой Франции. СССР получил дополнительные основания сомневаться в правильности того курса на сближение с Парижем, который он выбрал годом ранее. После всех маневров вокруг проблемы «умиротворения» Муссолини еще больше вырос груз недоверия во франко-британских отношениях. «Фронт Стрезы», и без того существовавший в основном на бумаге, отошел в прошлое. Но главное: проступали очевидные признаки того, что Германия собирается воспользоваться хаотизацией международной обстановки и сделать очередной ход с целью ревизии Версальского мирного договора.
С начала 1930-х гг. Генштаб сухопутных сил и МИД Франции допускали возможность нарушения Германией демилитаризованного статуса Рейнской зоны и ликвидации, таким образом, последнего зримого свидетельства ее поражения в 1918 г. В марте 1935 г. Высокий военный комитет признал, что это произойдет в ближайшее время, если не юридически, то фактически. В апреле в беседе с генералами военный министр Морэн назвал Германию сильнейшей военной державой Европы и отметил, что Локарнские договоры фактически уже утратили свою силу[534]. Летом 1935 г. сведения о ближайших намерениях Гитлера поступали в Париж сразу из нескольких источников. По информации военного
