действия злодея, а потому, что не может или боится.
— Ну, своя логика в этом есть, — согласился я. — Но тут имеются
нюансы. Например, насколько одобряющий осведомлен о том, что творит
одобряемый. Или насколько безгрешна другая сторона…
— Ты регулярно пытаешься меня уверить, что Лев ничем не лучше
Грифона. Но это неправда! Ришард — благородный человек, это признают
даже многие из его врагов…
— Не знаю, не доводилось с ним общаться, — усмехнулся я. — И тебе,
кстати, тоже. Ты судишь лишь со слов отца, который, как ты говоришь,
мало интересовался политикой…
— Зато Эрик интересовался!
— Тринадцатилетний мальчик, восторженно пересказывающий где-то
услышанные легенды… Если Ришард не совсем дурак, у него на службе
состоят специальные люди, придумывающие и распространяющие истории о
благородстве своего господина. И он платит им щедрее, чем иным своим
офицерам…
— Ты не можешь этого знать!
— Во всяком случае, мне доводилось пользовать одного менестреля,
состоявшего на подобной службе у Лангедарга. Он спел свою песню не там,
где следовало, и ему переломали кости, пробили голову и отбили все
потроха. Я догадывался, что он делал это от большой любви к золоту, а
вовсе не к Карлу, и расспросил его о подробностях — а ему уже было
нечего терять, и он мне рассказал… Спасти его мне не удалось, уж
больно сильно его избили.
— Ну вот — по Карлу ты судишь о Ришарде!
— Так в войне, особенно когда силы примерно равны, если одна
сторона применяет некий полезный прием, его вскоре начинает применять и
другая. Никто не захочет оставлять врагу преимущество, а разговоры о
чести — для тех самых оплаченных менестрелей… Так было с черными
стрелами, и много с чем еще.
— Все равно у тебя нет доказательств, что истории о благородстве
Ришарда — ложь!
— У меня нет доказательств, что они — правда. А доказывать надо
истинность, а не ложность.
— Почему?
— Сама подумай, что будет, если встать на обратную позицию. Тогда
любое — абсолютно любое! — утверждение будет считаться истинным, пока не
доказано обратное. Например, что луна состоит из козьего сыра, или что
весь мир создан вот этим камнем, валяющимся слева от дороги… Ну и так
далее, включая утверждения, противоречащие друг другу. Что есть
очевидный абсурд. Это не говоря уже о том, что доказательство ложности
во многих случаях вообще невозможно. Докажи, к примеру, что этот камень
не обладает разумом! Не разговаривает, ничего не делает, никак не
проявляет свою личность? А может, он просто не хочет?
— Хм… логично, — согласилась Эвьет. — Но что же из этого следует
— что никому и ничему нельзя верить?
— Вера — вообще весьма скверная вещь… Она заполняет пустоты,
образовавшиеся из-за отсутствия знания. Но это бы еще полбеды. Хуже, что
когда знание, наконец, приходит на свое законное место, обосновавшаяся
там вера не хочет его пускать.
— Хорошо, что инквизиторы тебя не слышат.
— А также никто другой, кто мог бы им донести.
— А мне ты, стало быть, веришь, — озорным тоном констатировала она.
— Противоречие, Дольф?
— Я не верю, я знаю, — возразил я. — Ты не веришь в бога, как и я.
— С чего ты взял?
— Когда ты купалась, я обратил внимание, что ты не носишь крест. И
я ни разу не видел, чтобы ты молилась. Ни перед сном, ни перед едой. Ты
так и не поинтересовалась у меня числом и днем недели — то есть тебе
неважно, постный сегодня день или скоромный, простой или церковный
праздник. Ты три года не была на исповеди, но не выразила ни малейшего
желания посетить священника, хотя это можно было сделать еще в Пье… Ну
как, достаточно?
— А ты наблюдательный, — весело заметила Эвьет и добавила уже
серьезно: — Вообще-то ты прав. Я не верю и не хочу верить в бога,
который допускает… все это. В последний раз в своей жизни я молилась
тогда, в день штурма. И сколько бы я ни прожила — тот раз останется
последним.
— Попы сказали бы, что это очень наивно и по-детски — не верить в
бога только потому, что он не помог тебе лично, — ответил я. — Но разве
ты такая одна? Разве мало говорят на проповедях о силе молитвы невинного
ребенка — и разве хоть одному ребенку это помогло? Если зло приходит в
мир как кара за грехи, то отчего за грехи одних страдают другие — в то
время как сами грешники процветают? Богословы исписали тысячи страниц,
пытаясь найти хоть сколь-нибудь разумные ответы на эти вопросы — но,
насколько мне известно, преуспели лишь в том, чтобы прятать отсутствие
ответов за кудрявыми словесами. И кострами инквизиции, пылающими во
славу бога любящего и всемилостивого… Кстати, возвращаясь к теме
Ришарда. Даже если он и впрямь благороден, это отнюдь не означает, что
все, кто воюют под его знаменами, ведут себя столь же достойно. С этим
ты, надеюсь, не будешь спорить? А то могу привести некоторые примеры…
— Не буду, — вздохнула Эвьет. — Понятно, что ни один самый
достойный правитель не в состоянии уследить за каждым своим подчиненным.
— Однако бог лишен этого оправдания, — закончил я свою мысль. — Он
же всеведущ. И при этом его подчиненные даже не просто творят злодеяния
по отношению к кому-то внешнему — они постоянно делают это по отношению
друг к другу. Те же самые мужики, не будь войны, все равно нашли бы
повод подраться, хотя бы даже самый пустячный — причем его пустячность
ничуть не уменьшала бы жестокости драки…
— Меня можешь не убеждать, — невесело усмехнулась Эвелина. — Меня
уже убедили.
Из села вело две дороги, не считая той, по которой мы приехали -
одна продолжалась на восток, вторая ответвлялась от нее на север. Мы
направились по этой последней.
На первый взгляд казалось, что эти места меньше пострадали от
войны, чем те, что к югу от Аронны (которые, впрочем, и до войны были
менее населены). Вероятно, здесь, ближе к центру графства, позиции
йорлингистов были сильнее и их войска могли оперативнее реагировать на
действия противника — а потому лангедаргские рейды были здесь редкостью.
Но, хотя за полдня пути нам попалось лишь одно полностью сожженное
селение, в остальных деревнях, мимо которых мы проезжали, хватало
опустевших домов и заросших бурьяном огородов. В некоторых селах не
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
