больший ужас, чем чума и холера, но, на самом деле, она куда менее
заразна. Можно жить бок о бок с прокаженным много лет и оставаться
здоровым. Но уж если болезнь начнется, ее не остановить. Это не чума, от
которой есть шанс выздороветь. Безусловно, Гюнтер рискует. Но на войне
он рисковал куда больше. Ну а мнения остальных он, очевидно, не
спрашивает.
— И все из-за денег…
— Разумеется.
— По-моему, этот Гюнтер — самый большой урод среди них всех, -
резюмировала Эвелина.
Мы проехали в резвом темпе еще пару миль, прежде чем свернули с
дороги и расположились на ночлег под деревьями. Пока я ломал ветки для
костра, Эвьет ощипала утку. Мы по-быстрому зажарили птицу и приступили к
трапезе. Шустро расправляясь со своей порцией, я вдруг заметил, что
Эвьет недовольно морщится, держа в руке надкушенную ножку.
— Что-то не так? — обеспокоился я. — Мясо, конечно, не совсем
прожарилось, но…
— Да нет, не в этом дело. Просто, — девочка смущенно улыбнулась, -
как вспомню эти гадкие рожи, весь аппетит пропадает.
— Берите пример с меня, баронесса. Мы с моим учителем с
удовольствием ужинали сразу после анатомирования трупа.
— Ну, я тоже не боюсь мертвецов. Но слышала бы твои застольные
разговоры моя мама!
— А что? Она ведь, насколько я понимаю, не брезговала хозяйничать
на кухне? И в чем тут отличие от разделки того же зайца или птицы?
— Ну, если подумать, то действительно…
— Вот и незачем забивать себе голову предрассудками. К тому же, что
касается этих уродов — они ведь не виноваты, что такими родились…
— Это верно, — согласилась Эвьет, — но красивее они от этого не
становятся. Дурак тоже не виноват, что таким родился, но это же не повод
его уважать? Однако насчет предрассудков ты прав, — и она решительно
впилась зубами в утиную ножку.
Мы легли спать под большой елью, раскинувшей над нами приятно
пахнущий шатер своих тяжелых ветвей — не самая плохая крыша теплой и
ясной ночью — а наутро перекусили остатками ночной трапезы и продолжили
путь. Лесная дорога, по которой мы ехали, была, наверное, самой хорошей
из всех, что попадались мне за последнее время, и это внушало опасения.
Если на полузаросших тропках разбойникам нет смысла устраивать засады,
ибо они рискуют умереть от голода прежде, чем дождутся добычи, то по
такому тракту явно ездят достаточно часто, и следы подкованных копыт это
подтверждали. Так что мы с Эвьет внимательно поглядывали по сторонам и
прислушивались, не замолчат ли внезапно или, напротив, не раскричатся ли
впереди птицы. Но то ли нам просто везло, то ли страх перед разбойниками
отвадил от этой дороги даже тех немногочисленных торговцев, что еще
рисковали путешествовать с товаром и без большой охраны — а следом были
вынуждены оставить эти места и те, кого они опасались. Отпечатки копыт в
этом случае были, очевидно, оставлены лошадьми солдат, а также простых
крестьян, с которых много не возьмешь.
Так или иначе, впереди, подобно выходу из туннеля, засиял, наконец,
ничем не загороженный свет летнего дня, и мы, так никого и не встретив,
выбрались из леса. Дальнейший путь протекал опять-таки без приключений;
вокруг, правда, снова потянулись опустошенные земли — сожженные и
брошенные деревни, вытоптанные и поросшие сорняками поля, кое-где -
гниющие или уже очистившиеся до скелета останки лошадей и ослов.
Проезжали мы и мимо повешенных, то целыми гроздьями свисавших с
раскидистых ветвей старого дуба, то вывешенных в ряд, словно солдаты в
строю, на сколоченных прямо вдоль дороги длинных виселицах. Судя по
степени разложения, большинство казней состоялось примерно в одно время,
меньше месяца назад. Несколько раз, проезжая мимо мертвых деревень, мы
видели собак, отдыхавших среди пожелтевшей травы или лениво переходивших
дорогу. Никакой агрессии они не проявляли. Псы были сытые.
Судя по демонстративно выстроенным вдоль дорог виселицам,
произошедшее здесь не было результатом вторжения лангедаргцев на
йорлингистские земли. Боевые части, чинящие расправу над побежденными,
обычно не обременяют себя лишней работой. Здесь потрудились каратели
самих йорлингистов. Очевидно, крестьяне, зажатые в мертвые клещи засухой
с одной стороны и военными поборами с другой, подняли бунт, который и
был подавлен со всей рыцарской решительностью. Была ли то инициатива
местного барона, или к расправе приложил руку и сам граф Рануар? С
другой стороны, мятежники тоже наверняка не проявляли милосердия к
представителям властей, попавшим к ним в руки. И бунт, не пресеченный
быстро и жестоко, распространялся бы, как пожар по сухой траве…
Наглядным подтверждением тому служила разрушенная крепость, о
которой упоминал Гюнтер. Вероятно, именно сюда свозили оброк с округи, и
именно она приняла на себя первую волну ярости восставших. Ничем, кроме
ярости, я не мог объяснить масштабы разрушений, открывшихся нам. Обычно
командир, берущий фортецию, не стремится разрушать ее в большей степени,
чем это требуется для победы, ибо рассчитывает, что теперь завоеванное
сооружение сможет использовать уже его армия. Однако, как хорошо было
видно сквозь широкий пролом на месте бывших ворот, здесь стены и башни
разбивали и крушили изнутри, то есть уже после того, как штурм оказался
успешен. Несмотря на то, что каменная кладка крепости выглядела не очень
внушительно — не иначе как ее построили уже во время войны и наспех, на
месте какого-нибудь простого двора, обнесенного частоколом — крестьянам,
которым неоткуда было взять осадно-штурмовые орудия, очевидно, пришлось
изрядно потрудиться, чтобы причинить такие разрушения (впрочем, надо
полагать, какие-то примитивные тараны из срубленных деревьев они все же
изготовили). И если такой гнев приняли на себя мертвые камни — можно
только догадываться, что бунтовщики сделали с попавшими к ним в руки
защитниками крепости.
Перед руинами дорога разветвлялась, и мы, следуя совету Гюнтера,
свернули направо. Вскоре слева и справа потянулись разоренные
виноградники — сперва просто поваленные столбики и стелющиеся по земле
засохшие, вытоптанные конями лозы, а затем и сплошное пепелище. На
выжженной земле среди почерневших остатков кустов тут и там валялись
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
