ДУДОЧКА
1
У тебя есть струны.Это ты опалов горсти лунныхВ пену звуков уронил.
У меня есть дудочка.И хочу, она еще — хоть чуточку Чтоб попела у могил.
2
Я выжгла горестью каленойУзор на дудочке своей. И день тот знойный был жесток.
Печалью светлой напоенныйВечерних нежностью теней, Ее прослушает лужок.
Два звука чистых и высоких,В протяжной трели отдыхая, Попеременно запоют.
Умрут в задумчивой осоке,И птица дикая ночная Ответит им: — Я тут, я тут!..
ГРЕБЕШОК
Раз к дантисту гребешокНа трамвае прикатил.Говорит ему: — Дружок,Ты б мне зубы починил…
А дантист его в ответПригласил в свой кабинет.
— Вот присядьте в это кресло… Ах, вы весь как из картонки… Этот зуб немного треснул — Материал ужасно тонкий.
И ужасно ваши хрупки Целлулоидные зубки… И посажены так густо, Что чинить их трудно очень. Но зато мое искусство…
— Фу, как гадко ты всклокочен!.. — Теребил его больной, —Зуб ты вставь мне золотой.
Починил дантист как мог.Золотые клал заплаты.И беззубый гребешокСнова стал зубатый. Плату выложил на стол, Расплатился и ушел.
Алексей ЭЙСНЕР*
«Стихает день, к закату уходящий…»
Стихает день, к закату уходящий.Алеют поле, лес и облака.По вечерам и горестней и слащеВоспоминаний смутная тоска.
Вот так же хлеб стоял тогда в июле.Но — кто глухую боль души поймет —Тогда певучие свистели пули,И такал недалекий пулемет.
И так же теплый ветер плакал в роще,И тучи низкие бежали до утра.Но как тогда и радостней и прощеКазалась смерть под громкое ура.
И как под грохот нашей батареи,Ложась на мокрую и грязную шинель,Спокойней засыпал я и скорее,Чем вот теперь, когда ложусь в постель.
Как было легче перед сном молиться,И, прошептав усталое аминь,Увидеть в снах заплаканные лицаИ косы чеховских унылых героинь.
А на заре — почистить голенищеПучком травы, и снова в строй. ТеперьМоей душе потерянной и нищейПриятно вспомнить гул приклада в дверь.
Когда, стучась в покинутую хату.Чтоб отдохнуть и выпить молока,Ругают громко белые солдатыСбежавшего с семьею мужика.
Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.Весь мир теперь — нетопленный вагон.Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно.Да как и целоваться без погон!
Ничей платок не повяжу на руку.И лишь в стихах печальных повторюЛюбви к единственной немую мукуИ перед боем ветер и зарю.
Прага, 1926 г. «Годы». 1926. № 4
ДОН КИХОТ
Нарисованные в небе облака.Нарисованные на холмах дубы.У ручья два нарисованных быкаПеред боем грозно наклонили лбы.
В поле пастухами разведен огонь.Чуть дрожат в тумане крыши дальних сел.По дороге выступает тощий конь,Рядом с ним бежит откормленный осел.
На картинах у испанских мастеровЯ люблю веселых розовых крестьян,Одинаковых: пасет ли он коровИль сидит в таверне важен, сыт и пьян.
Вот такой же самый лубочный мужикЗавтракает сыром, сидя на осле.А в седле старинном, сумрачен и дик,Едет он — последний рыцарь на земле.
На пейзаже этом он смешная быль.Прикрывает локоть бутафорский щит.На узорных латах ржавчина и пыль.Из-под шлема грустно черный ус торчит.
— Что же, ваша милость, не проходит дняБез жестоких драк, а толку не видать.Кто же завоюет остров для меня,Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать! —
— Мир велик и страшен, добрый мой слуга,По большим дорогам разъезжает зло:Заливает кровью пашни и луга.Набивает звонким золотом седло.
Знай же, если наши встретятся пути,Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдамДля того, чтоб этот бедный мир спасти,Для прекраснейших из всех прекрасных дам. —
Зазвенели стремена из серебра.Странно дрогнула седеющая бровь…О, какая безнадежная игра —Старая игра в безумье и любовь.
А в селе Тобосо, чистя скотный двор.Толстая крестьянка говорит другой:— Ах, кума. Ведь сумасшедший наш сеньорДо сих пор еще волочится за мной!..
В небе пропылило несколько веков.Люди так же умирают, любят, лгут,Но следы несуществующих подковРосинанта в темных душах берегут.
Потому, что наша жизнь — игра теней,Что осмеяны герои и сейчас,И что много грубоватых ДульцинейТак же вдохновляет на безумства нас.
Вы, кто сердцем непорочны и чисты,Вы, кого мечты о подвигах томят, —В руки копья и картонные щиты!Слышите, как мельницы шумят?..
«Воля России». 1927. № 5–6
«В тот страшный год протяжно выли волки…»
В тот страшный год протяжно выли волкиПо всей глухой, встревоженной стране.Он шел вперед, в походной треуголке,Верхом на сером в яблоках коне.
И по кривым ухабистым дорогам,В сырой прохладе парков и лесовБил барабан нерусскую тревогу,И гул стоял колес и голосов.
И пели небу трубы золотые,Что император скоро победит,Что над полями сумрачной РоссииУже восходит солнце пирамид.
И о короне северной мечталиРомантики, но было суждено,Что твердый блеск трехгранной русской сталиПокажет им село Бородино.
Клубился дым московского пожара,Когда, обняв накрашенных актрис,Звенели в вальсе шпорами гусары.Его величества блюдя каприз.
Мороз ударил. Кресла и картиныГорят в кострах, — и, вздеты на штыки,Кипят котлы с похлебкой из конины…А в селах точат вилы мужики!
Простуженный, закутанный в шинели.Он поскакал обратно — ждать весны.И жалостно в пути стонали ели,И грозно лед трещал Березины…
Порой от деда к внуку переходит,По деревням, полуистлевший пыж,С эпическим преданьем о походе,О том, как русские вошли в Париж.
Ах, все стирает мокрой губкой время!Пришла иная страшная пора,Но не поставить быстро ногу в стремя.Не закричать до хрипоты ура.
Глаза потупив, по тропе изгнаньяБредем мы нищими. Тоскуем и молчим.И лишь в торжественных воспоминаньяхВдыхаем прошлого душистый дым.
Но никогда не откажусь от праваВозобновлять в ушах победы звон,И воскрешать падение и славуВ великом имени: Наполеон.
«Воля России». 1927. № 5–6
ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты…
А. К. Толстой
Распорядитель ласковый и мудрыйПрервал программу скучную. И вот —В тумане электричества и пудрыТанго великолепное плывет.Пока для танцев раздвигают стулья,Красавицы подкрашивают рты.Как пчелы, потревоженные в улье,Гудит толпа, в которой я и ты.Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный,И слушаю, как под стеклянный звонТам декламирует с надрывом пьяный,Что он к трактирной стойке пригвожден.Кричат вокруг пылающие лица.И вдруг решаю быстро, как в бреду:Скажу ей все. Довольно сердцу битьсяИ трепетать на холостом ходу!
А в зале, вместо томного напева,Уже веселый грохот, стук и стон —Танцуют наши северные девыПривезенный с бананами чарльстон.И вижу: свет костра на влажных травах,И хижины, и черные тела —В бесстыдной пляске — девушек лукавых,Опасных, как зулусская стрела.На копья опираясь, скалят зубыВоинственные парни, а в лесуСближаются растянутые губыВлюбленных, с амулетами в носу…Но в этот мир таинственный и дикий,В мир, где царят Майн-Рид и Гумилев,Где правят людоедами владыкиНа тронах из гниющих черепов,
Ворвался с шумом, по-иному знойный,Реальный мир, постылый и родной,Такой неприхотливый и нестройный,Такой обыкновенный и земной!И я увидел: шелковые платьяИ наготу девических колен,И грубовато-близкие объятья —Весь этот заурядный плоти плен.И ты прошла, как все ему подвластна.Был твой партнер ничтожен и высок.Смотрела ты бессмысленно и страстно,Как я давно уже смотреть не мог.И дергались фигуры из картона:Проборы и телесные чулки,Под флейту негритянскую чарльстона,Под дудочку веселья и тоски…
Вот стихла музыка. И стало странно,Неловко двигаться, шутить, шуметь.Прошла минута, две. И вдруг нежданноЗабытым вальсом зазвенела медь.И к берегам покинутым навекиПоплыли все, певучи и легки;Кружились даже, слабо щуря веки,На согнутых коленях старики.Я зал прошел скользящими шагами.Склонился сзади к твоему плечу, —Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? —И вот с тобою в прошлое лечу.Жеманных прадедов я вижу тени(Воображение — моя тюрьма).Сквозь платье чувствуя твои колени;Молчу и медленно схожу с ума.
Любовь цветов благоухает чудно,Любовь у птиц — любовь у птиц поет,А нам любить мучительно и трудно:Загустевает наша кровь, как мед.И сердцу биться этой кровью больно.Тогда, себя пытаясь обокрасть,Подмениваем мы любовь невольно,И тело телу скупо дарит страсть.Моя душа не знает разделений.И, слыша шум ее певучих крыл(Сквозь платье чувствую твои колени),Я о любви с тобой заговорил.И мертвые слова затрепетали,И в каждом слове вспыхнула звездаНад тихим морем сдержанной печали, —О, я совсем сошел с ума тогда!
Твое лицо немного побледнело,И задрожала смуглая рука.Но ты взглянула холодно и смело.Душа, душа, ты на земле пока!Пускай тебе и горестно и тесно,Но, если вскоре все здесь будет прах,Земную девушку не нужно звать небесной,Не нужно говорить с ней о мирах.Слепое тело лучше знает землю:Равны и пища, и любовь, и сон.О, слишком поздно трезво я приемлю,Земля, твой лаконический закон…Тогда же вдруг я понял, цепенея.Что расплескал у этих детских ногВсе то, чем для Тобозской ДульцинеиСам Дон Кихот пожертвовать не мог.Все понял, остро напрягая силы,Вот так, как будто сяду за сонет, —И мне уже совсем не нужно былоКоротенькое, глупенькое «нет».
«Воля России». 1927. № 8–9
БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ
