Оферу о мужчинах, которые обращали на меня внимание, в надежде, что это возбудит его. Некоторые из этих историй произошли на самом деле, некоторые я выдумала сама. Например, я выдумала молодого человека тридцати лет по имени Нитай, который недавно пришел к нам работать и все время со мной флиртует. Каждое следующее описание было откровеннее, чем предыдущее. Поначалу Нитай просто строил мне глазки. Потом он делал мне комплименты: мол, я надела красивую юбку. Потом Нитай стал говорить что-нибудь вроде: «Ты так хорошо пахнешь. Это духи или крем?» Или: «Такое декольте – это запрещенный прием». Или: «После работы можем пойти что-нибудь выпить, если хочешь».
– Иди выпивай с ним, если хочешь, – сказал Офер во время одной из наших прогулок по плантации тоном, который мне было трудно истолковать: то ли Офер хотел показаться равнодушным, то ли ему действительно было все равно. Я страшно испугалась и сказала: с чего это вдруг, ты что, он мальчишка, он меня вообще не интересует, меня интересуешь ты.
Сейчас я пытаюсь восстановить в памяти последние минуты. Мы шли, держась за руки. Да, держась за руки. В то утро нам было хорошо. Навстречу проехал грузовик с рабочими-тайцами. Их было трое. Может, четверо. Лица у них были закрыты такими капюшонами. Один из рабочих помахал нам. В свое время ходил слух, что тайцы, которые работают на плантациях, едят собак и что всех собак из этого района, которые пропали, на самом деле украли они, утащили в свой сарай-развалюху за помойкой и каждый вечер варили из них себе ужин в большом котле. Но, думаю, вряд ли они тронули Офера. Слух о собаках тогда показался мне верхом расизма. Вообще-то, это выражение Офера, это он так высказался по поводу тех слухов: «Верх расизма».
Когда тайцы проехали, мы услышали издали музыку. Транс, как на вечеринках. Офер сказал: это рейв. А я такая: как долго мы уже не были на рейвах. А Офер: с тех пор как ездили на Мертвое море. А я: ага, наверное. А Офер: интересно, где это. А я такая: звук идет от помойки, нет? А Офер: я попросил бы – от Холма Любви! А я: между холмом и тайским сарайчиком есть поляна. Для рейва – самое то. А Офер: может, это там, где конюшня. А я: да неужели. Мы помолчали, потому что дошли до крутого подъема перед КПП, на него тяжело забираться и одновременно разговаривать. Когда подъем закончился, Офер сказал: умираю, хочу в туалет, подержишь мой телефон? Я сказала: да, конечно. Он пошел по тропинке между рядами деревьев. А я осталась ждать его на дороге. Ждала минуту. Две. Еще минуту.
Он не вышел.
Я позвонила ему. Телефон завибрировал у меня в кармане. Ах да, ну конечно. Я пошла по той же тропинке и стала его звать: Офер! Офер! Он не отзывался. У меня сердце стучало как бешеное. Я раздвигала ветки, искала взглядом его белую футболку между зелеными листьями и оранжевыми апельсинами – но не нашла. Вернулась на дорогу. Потому что подумала, может, я свернула не в тот ряд и, когда я зашла в него, Офер как раз вышел из другого. Но на дороге его не было. Тут навстречу мне проехал на велосипеде какой-то дед в шлеме, я помахала ему, чтобы он остановился, спросила, не видел ли он мужчину в черных спортивных шортах и белой футболке. Он говорит: не видел. И спросил, что случилось. Я рассказала ему, и он спросил: хотите, я помогу вам в поисках? Не знаю, говорю, мне неудобно, может, я делаю из мухи слона. Он снял шлем и сказал тоном этаких дедов с богатым боевым прошлым: мадам, это государство Израиль, здесь бдительность терять нельзя.
Мы снова пошли по тропинке между деревьев. Я снова стала звать Офера. И снова он не отзывался. Боевой дед тоже звал его своим хриплым голосом. Тогда мы вышли назад на дорогу, и от стресса я расплакалась. Я много лет так не плакала. Около нас стали останавливаться другие велосипедисты и пешеходы, они спрашивали, что случилось. Вдруг я поняла, что не могу говорить. Я не могла произнести ни слова. Боевой дед им все объяснил. А кто-то сказал: позвоните домой. Может, он уже там. Я так и сделала – позвонила Ори. Она ответила сонным голосом, раздраженно: мам, я сплю. Я хотела спросить ее, дома ли папа, но не смогла ни слова выговорить. Тогда я протянула телефон боевому деду, и он сказал: здравствуйте, голубушка, я тут рядом с вашей матушкой, она просит выяснить, дома ли ваш батюшка. Голос Ори ответил: секундочку, сейчас посмотрю. И через несколько секунд: нет.
Потом все, кто в ту субботу гулял или катался на велосипеде по плантации, стали прочесывать местность. Ори тоже приехала. Матан остался дома. Тогда я еще не знала почему. Люди ходили вдоль рядов деревьев по упавшим листьям, по сгнившим фруктам, в поисках мужчины – я показала его фото в телефоне: Офер несколько лет назад, на каком-то мероприятии, которое проводил его фонд. Он стоит рядом со спонсорами, в костюме, который ему слегка велик, кадык, как всегда, торчит, волосы слегка взъерошены, смотрит прямо в камеру – из-за этого взгляда я и влюбилась в него. Когда он волнуется, у него из глаз прямо желтые искры, хотела я сказать всем, кто пришел помочь. А когда он улыбается, глаза у него прищуриваются, как у тайцев. Но горло меня не слушалось. Как будто там, где язычок, возникла сухая преграда, и из-за нее слова не выходили наружу. Поэтому я только показала фотографию всем, кто просил, и осталась на дороге. От ужаса меня парализовало. Ноги не слушались. Руки тоже. Когда солнце уже стояло посредине неба, кто-то подошел ко мне и спросил: вы в полицию позвонили? А кто-то другой сказал: они не приедут, им положено ждать по меньшей мере сутки и только потом объявлять человека пропавшим. А первый возразил: нет, если есть подозрение, что это на национальной почве, – приедут, пусть она скажет, что за кустами видела арафатку, ну или что-то в этом роде.
Но я ничего не могла сказать. Совсем ничего. Так что я снова дала телефон боевому деду, он позвонил в полицию и заявил им авторитетным тоном, что ждать нельзя, потому что неизвестно, кто там сидит в засаде, может, мы свидетели захвата заложников, а всякий, кто в теме, знает, что самое важное – это первые часы. Судя по тому, что между фразами дед все
