Женя извивается в клетке из папиных рук. Что Женя снова обычный Женя. Что он плачет и трогает лицо. Что папино лицо теперь – тоже кулак. Саша не помнила, чтобы папино лицо было кулаком.
– Я ничего не делала, он сам упал.
– Не ври мне! Почему ты вышла? Я же запретил.
Папа никогда не кричал, он никогда так не смотрел, он никогда…
– Мне было скучно, и я вышла. Но он упал сам.
Папа не кричит, папа говорит, прости, что кричал, Саша, я просто испугался, Саш. Но я знаю, Саш, что все делается по твоей указке. Папа не кричит, но он расстроен, он разочарован, Саша слышит, что папа ее больше не любит, что папа хотел бы, чтобы Саша была другой. Саш, тебе нужно научиться себя вести. Понимаешь, Саш, нужно.
Саша бежит, бежит за забор, выбегает на курортную улицу, прячется в другом санатории, брошенном. Видит папу, папа не видит Сашу, на руках его Женя, папа уходит с Женей. Саша бежит наверх, к Остапке, туда, где все не так, где все иначе, где ей, Саше, не надо будет все это терпеть, этих людей, эти крики, где она, может быть, найдет укрытие, дом, шалаш, заброшенный замок, где сможет быть просто Сашей без всяких научисьсебявести.
Саша забралась на холм перед Остапкой. Саша видела ее всю, так близко, как никогда не видела. Она смотрела на нее и часто моргала, чтобы Остапка отпечаталась на веках. Она смотрела на нее и не моргала, чтобы рассмотреть Остапку и выучить ее наизусть. Она спустилась на середину холма с его другой стороны, чтобы не было видно города. Она говорила с Остапкой, говорила, говорила, рассказывала, жаловалась, плакала, потом уже не плакала, потом даже смеялась. Остапка слушала Сашу, и Саша чувствовала, что гора ее понимает, что она все запоминает, что обнимает Сашу и зовет к себе, в себя, внутрь. «Я не могу, – сказала Саша. – У меня же брат». Остапка согласилась с Сашей, она отпустила ее, она сказала, что будет ждать, ждать всегда, потому что горы – вечные, потому что им некуда спешить, потому что если ты человек, то живешь в умирании, а когда ты живешь в умирании, помни о горах, смотри на горы, смотри на меня, Саша.
Когда Саша вернулась в санаторий, где работал ее папа, день стал серым и засыпающим. Остапка уже проглотила солнце и стала черной на ярко-оранжевом. Папа обнял Сашу, папа заплакал. Папа встал и крикнул кому-то, кого не было видно, что она нашлась. Потом папа ушел, чтобы позвонить. Потом вернулся и еще раз обнял Сашу. Саше было жалко папу, она плакала, потому что плакал он, она сказала «простипапочка» много-много раз, она пообещала, что больше не будет убегать, теперь точно-точно, потому что спешить некуда, теперь она это знает.
– Я отведу вас домой и уложу спать, хорошо?
– Да, папочка.
– Я подожду, пока вы уснете. Но мне надо будет вернуться на работу, я вас закрою.
– Хорошо, папочка. Мы, если что, позвоним тебе на работу, папочка.
Они шли домой ночью, иногда с фонариком, особенно через лесополосу. Жене и Саше было весело, легко, как будто самое страшное уже случилось и никогда не повторится. Как будто все это можно забыть. Папа сказал, что с тем пацаном все нормально, что у него просто ушиб. Что и родители у него нормальные, что сказали, мол, это же дети, все бывает. Что Сашу и тем более Женю никто ни в чем не винит. Что маме лучше ничего не говорить. Хорошо, Саша? Хорошо, Женя? Папа, ты что. Ты что, пап. Мы же не хотим злить маму. Не хотим, пап.
Пришли домой ночью и пили чай. Ночная квартира впервые была пустой, то есть без мамы. Свет от настольной лампы всегда самый добрый. Ночной чай – Саша теперь знала – самый вкусный. Особенно с вафлями. Засыпать на разложенном диване, где детям спать никогда нельзя, лучше всего на свете, особенно если между Сашей и Женей лежит папа.
– Папа, я видела сегодня лисицу, – сказала Саша тихо, с полузакрытым ртом, уже почти из сна.
– Ого, повезло, – сказал папа шепотом, потому что Женя уже уснул.
– Папа, я испугалась ее.
– Ну да, это же дикий зверь, ничего, что ты испугалась, в следующий раз не испугаешься.
– Папа, эта гора волшебная.
– Конечно.
– Я знаю, что волшебная.
Саша больше ничего не сказала, в ее голове все закрутилось и растеклось, сжалось и растворилось. Саше снилось, что гора поднялась на каменные ноги и стала огромной Сашей, что Саша пошла за горизонт, а за ней бежали все в мире лисицы.
Саша и Женя проснулись, потому что кричала мама. Не на них, не в них, не на папу, в никуда. Она кричала, потому что от нее оторвалась половина жизни. Оторвалась навсегда. Мама кричала, что папу сбила машина на трассе. Мама кричала, что папа умер.
* * *
Саша сидела в плетеном кресле, которое купила специально для сидения на веранде, оно впечатывалось в ее бедра веточными переплетениями, выдавливало на коже узор, но Саша пока этого не чувствовала, потому что смотрела в световое пятно. Вокруг пятна было совсем темно: тучи-шпионы, черные и густые, навалились на город и пригороды, на горы и леса, они сожрали луну и звезды, а теперь подмигивали земле своим электричеством, издеваясь над землей, которую вот-вот начнут топить. Световое пятно выливалось из придомового фонаря, куда Саша накануне вкрутила лампочку. Она не чувствовала, как кожа становится болезненно-узорчатой, не замечала, как с неба начало брызгать. Она вся собралась в одной точке, в точке на границе света и темноты, и этой точкой была миска с вареной курицей.
Женя смотрел на Сашу через окно, точнее, вывалив из него голову и плечи. Когда Женя понял, что Саша его не замечает, он вышел и положил руку на Сашино плечо. Саша выдернулась из своего сосредоточения, посмотрела на Женю и сказала: «Согласна, она уже не придет». Встала, подошла к низкому заборчику из деревяшек, отворила дверцу, забрала миску и унесла в дом, чтобы поставить в холодильник и вынести завтра.
Утро пришло свежим, синенебым, чуть ветреным, цветочным и ягодным, но Саше было трудно замечать всю приятность этого утра. Внутри нее сбились в колючий ком плохие, дурацкие, противные чувства, предчувствия, мысли. Что теперь будет с Женей, сильно ли я навредила Игорю или справится, что будет со мной, ненавидят ли меня теперь авторы, как мне теперь все обустроить, получится ли отхватить от нашей
