Мы смеемся, лежа на спине на холодной земле, и чувствуем, как в нас пробирается зима. Когда мы наконец переводим дух, у меня сосет под ложечкой, такое щемящее чувство: неужели я еще способна веселиться?
— Самое лучшее место? — через мгновение спрашивает Адриенна.
«По ту сторону этой стены. В своей постели. Дома. Где угодно, только рядом с Натаниэлем».
— Раньше, — отвечаю я, потому что знаю: Адриенна поймет.
В кафе в Биддефорде Квентин сидит на стуле, который мал даже гному. Один глоток из чашки, и горячий шоколад обжигает нёбо.
— Черт! — бормочет он, прижимая салфетку ко рту.
Как раз в эту секунду в дверь входит Таня в форменной одежде — медицинской робе с крошечными мишками.
— Просто заткнись, Квентин, — велит она, усаживаясь на соседний стул. — Я не в настроении выслушивать твои остроты касательно моей формы.
— И не собирался. — Он кивает на чашку и уступает в сражении. — Что предпочитаешь?
Он заказывает Тане моккачино без кофеина.
— Нравится? — спрашивает он.
— Кофе?
— Работать медсестрой.
Он познакомился с Таней в университете штата, когда она еще тоже была студенткой. «Что это?» — спросил он в конце первого свидания, поглаживая пальцами ее ключицу. «Ключица», — ответила она. «А это?» — Он провел по ксилофону ее позвоночника. «Копчик». Он обхватил руками изгиб ее бедра. «Эта часть твоего тела мне нравится больше всего», — признался он. Она запрокинула голову, прикрыла глаза, когда он снял с нее одежду и поцеловал. «Подвздошная кость», — прошептала она. Через девять месяцев у них родился Гидеон. Они поженились — какая ошибка! — за шесть дней до его рождения. И прожили в браке меньше года. С тех пор Квентин оказывал сыну финансовую поддержку, если уж не смог оказать моральную.
— Я должна ее ненавидеть, если так надолго в ней увязла, — говорит Таня, и Квентин не сразу понимает, что она только отвечает на его вопрос. Наверное, его лицо перекосилось, потому что она касается его руки. — Прости за грубость. Ты спросил просто из вежливости.
Принесли ее кофе. Она подула на него и сделала глоток.
— Видела твое имя в газетах, — признается Таня. — Тебя пригласили поддержать обвинение против убийцы священника.
Квентин пожимает плечами:
— Если честно, дело абсолютно ясное.
— Конечно, если посмотришь новости. — Но Таня все равно качает головой.
— И что это должно означать?
— Что мир состоит не только из черно-белых красок, но ты так этого и не понял.
Он удивленно приподнимает брови:
— Я не понял? Кто кого выставил за дверь?
— А кто кого поймал с девушкой, похожей на мышь?
— У меня были смягчающие обстоятельства, — оправдывается Квентин. — Я был пьян. — После паузы он добавляет: — И она скорее была похожа на кролика, если говорить откровенно.
Таня закатывает глаза:
— Квентин, это произошло шестнадцать с половиной лет назад, а ты до сих пор оправдываешься.
— А чего ты ожидаешь?
— Что ты будешь вести себя как мужчина, — просто отвечает Таня. — Что ты признаешь, что даже Великий и Могучий Браун может раз в сто лет совершить ошибку. — Она отодвигает чашку, хотя не выпила и половины. — Я всегда задавалась вопросом: неужели ты добился таких высот в своем деле только потому, что снимаешь ответственность с себя самого? Как будто, если заставляешь других идти прямой дорожкой, это и тебя делает праведником за компанию. — Она лезет в сумочку и швыряет на стол пять долларов. — Подумай об этом, когда будешь обвинять ту бедную женщину.
— Что, черт побери, это значит?
— Ты можешь себе представить, что она чувствует, Квентин? — спрашивает Таня. — Или такая привязанность к ребенку тебе чужда?
Он встает одновременно с ней.
— Гидеон не хочет иметь со мной ничего общего.
Таня застегивает куртку.
— Я всегда говорила, что умом он пошел в тебя, — говорит она и в очередной раз выскальзывает из его рук.
К четвергу Калеб уже завел определенный порядок. Он будит Натаниэля, кормит его завтраком, и они идут выгуливать собаку. Потом едут туда, где утром должен работать Калеб. Пока он возводит стену, Натаниэль сидит в кузове грузовичка и играет конструктором «Лего», которого полная коробка из-под обуви. Они вместе обедают — арахисовое масло, бутерброды с бананом или куриный суп из термоса — и запивают все содовой, бутыль которой он поставил в холодильник. А потом едут к доктору Робишо, где психиатр пытается, но пока безуспешно, заставить Натаниэля заговорить.
Это скорее похоже на балет — на историю без слов, понятную зрителям, которые видят, как медленно проживают день за днем Калеб со своим молчаливым сыном. Калебу нравится тишина, потому что, когда нет слов, нельзя запутаться в неподходящих. И если Натаниэль и не разговаривает, то, по крайней мере, уже и не плачет.
Калеб переходит от одного дела к другому, кормит Натаниэля, одевает, укладывает спать, поэтому у него остается слишком мало времени, чтобы думать. Обычно он предается размышлениям, лежа в кровати, где раньше лежала Нина, а теперь — пустота. И даже когда он пытается не думать ни о чем, горькая, как недозрелый лимон, правда, наполняет его рот: без Нины жизнь намного легче.
В четверг Фишер приносит мне дело, чтобы я ознакомилась. В нем подшиты показания 124 свидетелей, которые описывали, как я убивала отца Шишинского, рапорт Патрика о растлении малолетних, мои собственные бессвязные показания Ивэну Чао и результаты вскрытия.
Сперва я читаю рапорт Патрика, чувствуя себя королевой красоты, которая пристально изучает собственный альбом для фотографий. В этом рапорте объясняется все последующее: подробное описание лежит в стопке рядом со мной. Затем я читаю показания всех свидетелей, которые присутствовали в зале суда в момент убийства. Конечно, напоследок я припасла самое «вкусное» — отчет о результатах вскрытия, который я держу с таким же благоговением, как будто это кумранские рукописи.
Сперва я рассматриваю фотографии. Я так внимательно в них вглядываюсь, что, когда закрываю глаза, мысленно вижу рваные края раны на лице священника. Я рисую в своем воображении кремовый цвет его мозга.
— При рассечении коронарной артерии, — читаю я вслух, — обнаружено сужение просвета из-за атеросклеротической бляшки. Самое большое сужение наблюдается в левой передней нисходящей коронарной артерии, где сужение составляет восемьдесят процентов рассеченной области.
«Просвет». Я повторяю это слово и другие, описывающие все, что осталось от этого чудовища: «отсутствуют следы тромбоза, серозная оболочка желчного пузыря гладкая и блестящая; мочевой пузырь частично трабекулярный».
Содержимое желудка: частично переваренный бекон и булочка с корицей.
Ожоги от выстрела образуют венец вокруг маленькой дырочки у него на затылке, где вошла пуля. Вокруг траектории пули наблюдается некроз тканей. Только 816 граммов его мозга осталось неповрежденными. Двусторонние ушибы миндалины мозжечка.
Причина смерти: выстрел в голову.
Способ смерти: убийство.
Этот язык мне незнаком, но неожиданно я волшебным образом начинаю им владеть. Касаюсь пальцами отчета с результатами вскрытия. Потом я вспоминаю перекошенное горем лицо его матери на похоронах.
К делу подшит еще один документ, с печатью местного терапевта. Наверное, это история болезни отца Шишинского. Толстая папка. Больше пятидесяти лет регулярных осмотров, но я не собираюсь ее читать. А зачем? Я сделала то, что не удалось обычному гриппу, сухому кашлю, судорогам и болям.
Я убила его.
— Это вам.
Помощница прокурора протягивает Квентину факс. Он поднимает голову, берет листы и недоуменно смотрит на них. На отчете с результатами анализов фамилия Шишинского, но это не имеет к делу никакого отношения. Потом его осеняет: это по предыдущему делу, уже закрытому — по делу о совращении сына подсудимой. Он просматривает отчет и пожимает плечами, прочитав результаты. Ничего удивительного.
— Это не мое, — отвечает Квентин.
Помощница недоуменно таращится на него:
— И что мне с этим делать?
Он уже протягивает ей документы, но неожиданно передумывает и кладет их на край стола.
— Я позабочусь об этом, — отвечает он и погружается в работу.
Помощница покидает кабинет.
Калеб хотел бы быть где угодно, только не здесь — например, в лагере для военнопленных или стоять в открытом поле во время торнадо. Но он обязан сегодня присутствовать в суде, так сказано в повестке. Он стоит в кафе в здании суда в своем единственном пиджаке и немодном галстуке, со стаканчиком кофе, настолько горячим, что обжигает ладонь, и пытается делать вид, что его не бьет нервная дрожь.
Он думает, что Фишер Каррингтон не такой уж плохой человек. По крайней мере, он совсем не похож на дьявола, каким его описывала Нина.
