Она отчаянно хотела выйти отсюда, спуститься по склону, забрать Ташту и вещи и сесть на корабль до Димая. Какое право он имел распоряжаться её жизнью?
– Кто дал тебе право распоряжаться моей жизнью? – спросила она Тави, когда он опять пришёл посмотреть на неё, запертую в этой клетке. – Почему ты держишь меня здесь? Почему не отпускаешь?
– Я делаю это по праву рождения. Я сын орта. В этом дворце все слушаются меня. И я думаю, что тебе понравится здесь, госпожа.
Он посмотрел на неё внимательно.
– Почему ты стремишься уйти?
– Я не хочу оставаться здесь.
– Ты стремишься к своему мужу? К сожалению, он уже никогда не вернётся.
Аяна свела брови.
– Какому мужу?
– Которого арестовали в Тэно. Того, который на рисунке.
– Откуда ты знаешь про мужа? И про рисунок?
– Отвечай, госпожа. Ты идёшь к нему?
– Откуда ты знаешь про мужа?
– Отвечай мне.
– Откуда ты знаешь про мужа?
Он слегка побелел, и у него дёрнулся глаз. Аяна впервые увидела столь сильное проявление его чувств.
– Отпусти меня, – сказала она проникновенно. – Зачем я тебе? Зачем ты мучаешь меня, заперев в этой тюрьме? Почему ты держишь меня тут, хоть и называешь этой клятой госпожой?
– Ты была очень ласкова со мной в той комнате, – сказал он.
– Я не была ласкова.
– Ты спела мне песню.
– Да. Ты приказал мне.
– А сейчас я приказываю тебе говорить со мной вежливо. В этой стране все слушаются моих приказов.
– Ты не можешь приказывать мне. Я даже не из твоей страны. Я просто ехала мимо, а ты схватил меня и запер.
– Тогда ты слушалась моих приказов.
– Мне платили за это.
– Так ты хочешь денег? Какое содержание ты хочешь? Пятьсот? Тысячу? Полторы?
– Ты хочешь купить меня?!
– Я хочу радовать тебя, чтобы тебе захотелось быть ласковой со мной.
– Ты хочешь радовать меня, заперев здесь и не пуская к любимому? – крикнула она. – Ты что, безумен?
Кимат проснулся от её крика, и она села рядом с ним, приподняв полотнище керио, на котором спал малыш, и покачивая его.
Тави вдруг сел на подушки. Впервые он сел при ней в этой комнате.
– Неужели тебе не хочется большего? – спросил он. – Все девушки мечтают оказаться здесь. Любой каприз будет выполняться. Любое пожелание. Всё, что нужно – быть почтительной, ласковой и слушаться моих приказов. И стоит только указать пальцем на что-то, и оно станет твоим.
– Ты лжешь. Это бессовестная ложь. Я указала пальцем туда, – показала она в сторону моря, – и меня замотали тряпкой и притащили обратно в эту тюрьму.
Он сокрушенно покачал головой и промолчал.
– Я не понимаю, – сказала она. – Я просто не понимаю. Если все девушки хотят сюда, почему ты притащил именно меня?
– Ты понравилась мне.
– Но ты мне не нравишься. Я не буду слушаться тебя.
– В целом это не так уж и важно. Этого достаточно.
– Мой мужчина, – сказала она, подчёркивая эти слова, – рассказывал мне, что, в отличие от наших краёв, у них принято ездить на лошади, дёргая её железной палкой за нежные губы. Им достаточно того, что лошадь красиво выглядит и быстро бежит. Мои лошади слушаются слова, руки и голой пятки, потому что им нравится, когда я на них езжу. А ещё он рассказывал, что есть такие лошади, которым можно в кровь разорвать губы этой железной палкой, но они не будут тебя слушать. Таких лошадей убивают. Выпусти меня или убей.
– Так вот как ты ездишь на нём, – вдруг сказал он.
– Что?
– На своей лошади. На гнедом.
– Откуда ты...
– Достаточно, – сказал он, поднимаясь. – Твои крики меня утомляют.
– Так выпусти меня, и перестанешь их слышать! – заорала она ему вслед, окончательно разбудив Кимата.
53. На тебя приятно посмотреть
Он не приходил несколько дней. Аяна злилась, пиная мебель и охая от боли, ходила по комнате в одной сорочке, обмахиваясь веером, и ставни были закрыты, а на окнах висели мокрые простыни, но всё равно жара была почти невыносима. Она обмахивала веером Кимата, и тот весело смеялся, смешно жмурясь от потоков воздуха в лицо.
– Тебе совсем не жарко, мой хороший... Почему тебе не жарко? – удивлялась она.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В один из таких невыносимо жарких дней к ней наконец явился Тави. Аяна лежала на кровати с Киматом в одной длинной рубахе и лишь вяло пошевелилась, когда он вошёл.
– Госпожа заболела? – спросил он.
– Мне жарко, – сказала Аяна, поворачивая к нему голову, и обомлела. Он стоял в своём обычном наряде из рубашки, плотных штанов и халата, и на лице не выступило ни капли пота.
– Как у тебя... Впрочем, неважно. – Она отвернулась. – Давай, скажи мне ещё раз все эти свои слова, я наору на тебя и ты уйдёшь. И я снова останусь здесь, в этой клетке, с сыном.
– Госпожа, ты не в клетке. Это хорошие покои. У тебя могли бы быть не просто хорошие покои, а превосходные, но для этого нужно вести себя ласковей.
– Я не хочу превосходные покои. Выпусти меня отсюда. – Она села на кровати. – Выпусти, и я уйду, и ты не будешь больше слышать мои крики, которые так раздражают тебя. Зачем ты пришёл сюда? Послушать их?
– Крики прекращаются, когда ты спишь. На тебя приятно посмотреть.
Она вспомнила про нож и представила, как он приходил посмотреть на неё, когда она была без сознания, и как шарил руками по её телу. Крики прекращаются, и он приходит посмотреть. Хорошо. Тогда она сделает так, чтобы на неё больше не было приятно смотреть.
Её бросило с кровати, как плечи лука выбрасывает вперёд, когда внезапно рвётся тетива.
Вот, это подойдёт. Легонько стукнуть по ребру столика. Отлично.
Она перехватила в пальцах длинный, тонкий осколок высокого стакана из опалового стекла, поднесла к лицу и почти полоснула по своей щеке от глаза и ниже, но он уже стоял рядом и держал её за запястья. Когда он успел?..
– Ты сошла с ума, госпожа?
Тави смотрел ей в глаза, сведя брови. Она, злобно прищурившись и стиснув кулаки, рассматривала его лицо. Красивое, молодое, гладкое, правильное лицо... лицо человека, который запер её здесь и трогал, пока она была без сознания.
Она стиснула зубы, потом плюнула в него, с такой яростью и ненавистью, что он дёрнулся всем телом.
Он вытерся о свой рукав, но руки не отпустил.
– Зачем ты делаешь это? Зачем ты пытаешься искалечить себя?
– Если ты не выпустишь меня, я буду скрести себя ногтями. Я буду скрести себя ногтями так, что сдеру кожу со своего лица. Моё лицо загноится, и это будет даже лучше, чем получилось бы с этим, – прошипела она и посмотрела на осколок стакана в руке. С него на белую рубаху капала кровь, стекая и по руке Тави тоже. – Оно загноится, и я постараюсь, чтобы рубцы остались настолько отталкивающими, что тебе даже вспомнить о них будет тошнотворно, не то что смотреть. Тебя будет рвать от одного воспоминания о них, как меня рвёт от твоего запаха. Выпусти меня! Выпусти меня!
– Госпожа не может покинуть это место.
Отчаяние захлестнуло её. Он тряхнул её руку, и осколок выпал на пол. Аяна стояла в стороне, у кровати, и безучастно наблюдала, как он дёрнул неприметный шнурок возле двери, и в комнате снова всё задвигалось.
Она сжала в саднящей руке ткань рубашки. На белёном холсте медленно расплывалось красное пятно.
Наконец в комнате прибрали, и Тави вышел вместе со всеми. Кимат сидел на кровати и обсасывал нитяной хвостик лошадки. Аяна легла рядом с ним.
Дверь открылась, и кто-то зашёл в комнату.
– Госпожа, позволь осмотреть твою руку, – прозвучало из-за её спины.
Аяна молчала. Она не хотела ни с кем разговаривать. Она хотела к Конде, и плакала с закрытыми глазами, а Кимат лепетал что-то нежно, кусая лошадку за бархатную ногу. Наконец послышались удаляющиеся шаги, и дверь закрылась. Аяна сжалась в комок и рыдала, стараясь делать это незаметно, чтобы не напугать сына.
Несколько дней она провела в удушающей жаре, обмахиваясь веером, и снова и снова без особого толка обдумывая, что же ей теперь делать. Рука, несмотря на жару, заживала быстро, жаркие дни сменялись жаркими вечерами, а потом пришёл Тави, и она приготовилась к изматывающему разговору, который опять ничем не закончится.
