– Не подходи ко мне, – устало сказала Аяна, завязывая керио. – Не подходи.
Она возвращалась в свои покои, и порывы ветра подгоняли её в спину, трепали выбившиеся из-под гребней пряди, бросали капли ей на шею.
Так вот как это всё получилось.
Он зашёл за ней в комнату и стоял, глядя, как она вытирает волосы Кимата и переодевает его.
– Почему ты ходишь за мной? У тебя совсем нету дел? Работы? – спросила она, не скрывая раздражения.
– У меня есть, кому поручить большую часть работы, – сказал Тави. – В этом преимущества высокого положения. Когда ты живёшь здесь, тебе не нужно заниматься работой и утомлять себя.
– Но работать приятно, – сказала она, выпрямляясь. – Приятно работать и видеть, как из-под твоих рук выходит что-то полезное, прекрасное, или что-то, что может порадовать других. Как это может утомлять? Если сидеть без дела и только есть и пить и спать, можно умереть от тоски.
Она окинула взглядом комнату. Тави заметил этот взгляд.
– Госпожа изволит пожелать чего-нибудь, что развлечёт её?
Аяне больше всего на свете хотелось разозлить его, сказав, что она хочет пойти окучивать соланум на общем поле, но это было глупо, хотя она и вправду не отказалась бы. Она вздохнула.
– Госпожа желает кемандже.
– Кемандже? – слегка удивился он. – Может быть, читар?
– Ты спросил, я ответила, – сказала Аяна.
Тави смотре на неё долгим пристальным взглядом, потом кивнул.
– Я покидаю госпожу.
Дождь шёл два дня, и Тави не приходил. Аяна постучала в дверь, и ей открыли, и не мешали спуститься на лужайку, но она постояла под навесом и вернулась внутрь. Дождь был очень сильным. Она видела, как под её балконом служанки раскрывают свои круглые зонты из вощёной бумаги, чтобы дойти до соседних зданий, к которым не вели галереи, и взяла один такой. Зонт был маленький, и его не хватало, чтобы закрыть одновременно и её, и Кимата, а она не хотела оставлять сына.
Чуть позже она побродила под балконами, пытаясь разглядеть что-то за пеленой дождя, потом вернулась обратно в комнату. Было тоскливо и одиноко.
Вечером ей принесли короб. Сердце глухо стукнуло, когда она расстегнула застёжку. Эта кемандже была меньше, чем кемандже Конды, и из более светлого дерева. Аяна постучала ногтем по коже, натянутой на корпус, и та отозвалась гулко и звонко. Она вытянула из короба светлый смычок,похожий на серп растущей луны, просунула в него пальцы, устроилась на кровати, оперла шпиль на левое колено и провела по струнам. Кемандже была не настроена, и Аяна подтянула колки. Она закрыла глаза, вспоминая горячее дыхание Конды на своей шее. Он сидел сзади, показывая, как держать смычок, и колючей щекой и подбородком касался её плеча и шеи, и по телу волнами пробегал жар. Аяна вздохнула.
Кимат с интересом глядел на неё, слюнявя гриву бархатной лошадки. Аяна грустно подмигнула ему. Ну что ж. Раз она всё равно застряла тут, можно провести время с пользой.
Поехали!
55. Тут необычное эхо
Дождь шёл ещё пару дней, а потом снова наступила жара.
– Госпожа изволит желать ещё что-то, кроме кемандже? – спросил Тави, и голос был слегка напряжённым.
Аяна подняла голову.
– Нет.
– Может быть, пяльцы и нитки? Или книги? Тушь и бумага?
Вверх, вниз. От нижней ла до третьей ла, и обратно.
– Госпожа, я прошу, остановись на минуту.
Она отняла смычок от струн.
– Что такое? Какие-то затруднения?
– Нет, госпожа. Если это тебя развлекает.
– Это не развлекает меня. Это не даёт мне сойти с ума в моей уютной, светлой тюрьме. Я даже не понимаю, за какое преступление я сюда попала.
Она просунула пальцы в смычок и натянула его. От нижнего рем до третьего рем, в миноре. Вот это получилось хорошо. Надо закрепить. Ещё разок.
– Госпожа, я умоляю тебя остановиться.
– Да что такое? Ты сказал, что любой мой каприз и любое моё пожелание тут будут выполняться. А это даже не каприз. Это способ не распрощаться с рассудком.
– Госпожа, если ты продолжишь заниматься по шесть часов в день, с рассудком распрощаются другие девушки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Другие девушки?
– Да. Другие девушки, что живут здесь. В соседних комнатах. Тут такое необычное эхо... Они плачут от того, что госпожа делает с этим инструментом.
– У тебя здесь заперты ещё девушки? – воскликнула Аяна. – Где они? Почему я никого не видела?
– Они живут в своих покоях. Я не запирал их. Это девушки, которые прислуживают во дворце. Все девушки, которые там служат, живут в этих помещениях. Наложницы живут в других зданиях.
– Твои наложницы?
– И мои тоже.
Она слезла с кровати и подошла к нему.
– Если у тебя есть наложницы, зачем тебе я? Отпусти меня! Я хочу выйти отсюда!
Она заметила, как шевельнулось его лицо: Тави стиснул зубы.
Аяна стояла, стиснув кулаки и яростно сверля его взглядом.
– Это невыносимо, – сказал Тави. – Я не думал, что с тобой будет так сложно. Ты выглядела такой покорной.
До неё вдруг дошло. Это было как вспышка молнии.
– Солнышко, – сказала мама. – Это правда сложно. Ты можешь отдать эту часть работы Олеми или Нэни, а сама заняться простёжкой или пуговицами.
– Нет. Я сама могу справиться. Я делаю так, как ты говоришь, но у меня не получается. Смотри, – сказала Аяна. – Вот тут. Вывести перед собой, два витка вокруг иголки, потом обратно через одну нитку. Опять не получилось...
Метёлка травы опять осталась без маленького узелка, изображавшего семена. Нитка проскользнула на изнанку, и узелок распустился.
– Солнышко, оставь это. Не мучай себя. Ты научишься со временем. Тебе всего шесть лет, и всё остальное у тебя прекрасно получается. Замени эти узелки бусинами, в конце концов.
– Нет. У меня должно получиться и это. Покажи ещё раз!
– То есть ты всегда селишь в этот дом девушек, которые отказываются... переехать в другие здания? – осторожно спросила она, и почувствовала, будто стоит на гребне горы, и мелкие камешки осыпаются из-под её башмаков.
– Нет, – ответил Тави.
– А куда ещё ты их селишь?
– Никуда. Таких девушек не бывает.
Да. Её догадка подтвердилась. И что теперь? Она мучилась над теми узелками, пока у неё не получилось. Раз за разом, узелок за узелком, как сейчас, с кемандже, от которой плакали соседки и горели её пальцы. Она обернулась к инструменту и успела заметить страх, промелькнувший в глазах Тави.
Аяна стояла и чувствовала, как гулко бьётся её сердце. Как-то раз, когда ей показалось, что у неё уже получаются эти узелки, она вышила их целую кучу. Они должны были изображать снежинки на вышивке. Аяна удовлетворённо посмотрела тогда на пяльцы и потянула нитку, и все узелки распустились, а нить вытянулась за иглой. Как она плакала тогда от обиды! Как она билась потом, пытаясь всё же научиться! Но после, когда она всё-таки освоила их, ей стало скучно. Она использовала их в вышивках, но никак не выделяла. Они были себе и были.
Тави был не таким, как те ублюдки в Хасэ-Даге. Он не хотел добиться своего любым путём. Аяна была для него как тот сложный узелок, и он не понимал, почему у него не выходит. Как только у него начнёт получаться, он потеряет интерес. И тогда отпустит её. Но это будет означать...
Она вспомнила его палец на губах и еле подавила приступ тошноты.
До того, как он прикоснулся к ней, она не осознавала отчётливо, чем занимаются племянницы в доме радости. Это было для неё как одно из сказаний о битвах и героях. Те сказания обрели плоть, когда она впервые увидела, что один человек избивает другого до крови.
После прикосновения Тави рассказ Джин тоже обрёл плоть. Она не понимала, как девушки могут идти на это. Не понимала.
Она лучше убьёт себя, чем...
Нет. Тогда Кимат останется совсем один.
Она не может отвергать Тави, потому что тогда он не отстанет. Он будет держать её тут взаперти.
Но она не может позволить ему касаться себя. Она не сможет жить. Это осквернит её.
