бабульки – надёжный мой контингент. Что случилось?!.
Постарайтесь понять меня: я актёр. Моя задача – чтоб зритель меня полюбил. А если я вижу, что мне не верят, не принимают меня… Эти полтора балла… Ох…
Как с первого дня эти рейтинги в моём мозгу наложились на результаты анализов, так и пошло: едва я брал в руки заламинированную тетрадку (иногда – мокрую от брызг), сразу во рту появлялся резиновый медицинский привкус…
* * *
Вода в ванне остыла, я стал зябнуть и крикнул Дуняшу.
Она, как всегда оперативно, подтащила дымящееся ведро (раскраснелась, волосы прилипли ко лбу) – и, отвернув от меня лицо, прилежно стараясь на меня голого не смотреть, длинной витой струйкой лила, подливала, пока я не сказал, что достаточно.
А может быть, виновата эта нелепая девка? Компрометирует меня, подрубает мне рейтинг?
Я по природе – герой лирический, романтический. А эта корова меня превращает в посмешище. Как мне избавиться от неё?
Каждый день я пытался понять: зачем они пристегнули ко мне Дуняшу в качестве камердинера? Кто эту подлость придумал? Шоуфюреры? Алка? Котэ? Как это вообще возможно, женщина-камердинер? Такого не могло быть в девятнадцатом веке! Это что, специально, чтобы меня унизить? Я понимаю, во время премьеры нужен был человек, который помнил бы все мои сложные перемещения, – и действительно, в тот первый вечер Саша-Дуняша всё сделала идеально, не спорю. Но потом-то?! Можно же было кем-то её заменить? Как мы выглядим с ней вдвоём? Как жалостный горемыка с сиделкой? Как ребёнок и мать? Или какая-то извращённая пара? Зачем это сделано? Специально сбить зрителя с толку? Заставить его гадать, чем мы занимаемся тут за ширмой?
Будь она хоть сколько-нибудь красивой… Всё равно смотрелось бы дико, но хоть не настолько позорно.
Я подставлял голову под струю воды из кувшина (это, кстати, жутко неудобно – мыться в ванной без крана, без водопровода). Дуняша по-прежнему изо всех сил выворачивала и руку, и шею, только чтобы не видеть меня в неглиже, удерживать вне поля зрения. И конечно, в подробностях вспоминался мой сон, и сравнение того волшебного тонкого тела, которое только что ощущали ладони, с этой дебелой тетёхой – было для меня оскорбительно.
– Времени сколько? – спросил я вполголоса, чтобы не было слышно снаружи, из-за двери.
Часов в ванной не было. И наручных, естественно, не было тоже. Дуняша выбежала, вернулась и доложила шёпотом: до разговора с Мариной осталось двадцать минут. Я взял вторую заламинированную тетрадку, потолще – сценарий. Накануне я его не открыл, поленился. Но ничего, с моей памятью достаточно пробежать один раз (думал я).
«О. (с замиранием сердца) – А что, батюшка, тебе самому приходилось стреляться?
С. Г. (строго) – Этот разговор не для девичьих ушей.
О. (ластится к отцу) – Батюшка! Ты же помнишь меня на охоте, я выстрелов не боюсь, и крови…
С. Г. (начинает сдаваться) – И правда ведь, Ферапонт? Помнишь, ты удивлялся, как Ольга Кирилловна ездит?
Ф. – Как не дивиться. Тоже дамы, а охоту большую имеют. Смело, ловко. Хоть бы мужчине впору.
О. – Видишь, папенька? Я охотница…
С. Г. (улыбается) – Да уж, охотница… До мужских разговоров…
О. (устраивается поудобнее) – Голубчик, папенька, расскажи по порядку.
С. Г. – Однажды по молодости мы стрелялись… не с кем иным как с князем Иван Ростиславичем…
О. – За что, батюшка?
С. Г. – А, даже глупо сказать. Мне девятнадцати не было, князю Ивану и того меньше…
О. – Но ведь вы были друзья?
С. Г. – Подружились мы позже. Дело было в швейцарском походе. Зимой. Мы уже возвращались. Через Богемию, Польшу. Я шёл с полком, а князь Иван Ростиславич был адъютантом Суворова. И как-то раз на балу…
О. – На балу-у?
С. Г. – Ну а как же. В походах всегда балы, обычное дело. Местечко Лапы, такое смешное название. Князь Иван Ростиславич – мне тогда не знакомый – заказал танец нам в пику, наперекор. Не то мы хотели мазурку, а он кадриль, то ли наоборот… Уж тогда, видишь, его сиятельство любил заказывать музыку. Когда он кончил фигуру, я к нему подошёл. Говорю: «Вы сделали нам невежливость. Не угодно ли извиниться?» Он отвечает: «В чём извиняться, не знаю, я к вашим услугам». Условились, руки друг другу пожали и разошлись. Ночью я пишу письма – ещё была жива маменька, твоя бабка, ты её не застала… И Ферапонт был со мной. Он льёт пули…»
Я читал, пока не очнулся кондуктор:
– Ваше сиятельство, через пять минут сеанс связи.
– Авдотья!
Сразу же появилась Дуняша, подала полотенце, рубаху, подштанники.
Жёлтые рейтинги, будущий разговор про дуэли, шампанское из моего сна, преступные пузырьки – всё смешалось и булькало у меня в голове, я вытерся, надел сухую рубаху и сел в коляску, Дуняша перекатила коляску к «трону», сделала вид, что помогает мне пересесть, вышла, плотно закрыла за собой дверь.
– Верхний ящик, – напомнил гундос.
Я выдвинул верхний ящик комода, и в ту же секунду рация – она лежала поверх сложенной бельевой стопки: точно такая же рация, с какой на репетициях бегала Алка, – ожила, зажужжала, мигая зелёным глазком. Я ткнул самую большую кнопку, приложил к уху…
4
– Привет, суперзвезда! – громко, бодро сказала Марина.
Первая же эта фраза, явно заранее заготовленная, пнула меня под дых, как рейтинг. На кого были рассчитаны эти слова? Кому они были сказаны? Может быть, шоуфюрерам, которые слушали наш разговор, – кому угодно, только не мне: я себя совершенно не чувствовал суперзвездой, я был измучен, мне нужно было, чтобы меня поняли и пожалели, – а Марина сразу дала понять, что я здесь как сыр в масле катаюсь.
– Хорошо тебе там без нас? – Тем же игривым тоном. – Я уж думала, не позвонишь. Только на остановках и видим…
– Где?
– Экраны такие, знаешь… Ну, остановки. Автобусные, или какие там, электробусные… По телевизору тоже видим тебя каждый день. А! ещё в метро тебя рекламируют постоянно. Оленька ваша – она везде на больших экранах и на обложках, – а ты почему-то на маленьких, ха-ха-ха…
Вдруг до меня дошло, что она просто ревнует. Не как женщина, а как актриса: ревнует, что не её, а мою физиономию показывают на каких-то рекламных экранах. Какая ж ты, прости господи, дура, подумал я словами Бориса Васильевича.
– Ну, ты счастлив?
Я сделал усилие над собой – и спросил как можно ровнее:
– Деньги ты получаешь?
– Да, – с готовностью оскорбилась, – а что?
– Каждый день? Сколько?
– А что ты так разговариваешь? Я в чём-то перед тобой виновата?
– Просто назови
