стойку – не будет ли от меня новой лажи. Не бойтесь, не бойтесь, подумал я. Всё в порядке, я в форме.
– Обычно используются пистолеты Лепажа. Пули делаются в Париже, с особой точностью.
– Не надейтесь на это, – с раздражением отмахнулся Борис Васильевич. – Видал я, как попадали впросак и с лепажами, и с кухенрейтерами. Помню, у ротмистра Чарского пуля не дошла до половины ствола. И у его противника также. Как мы, секунданты, ни бились – напрасно…
Ну всё, больше у меня реплик не было. Можно было расслабиться, поразмышлять о своём.
6
Почему-то меня задело, как отмахнулся Жуков, – зло, раздражённо. Поморщился…
Э, подумал я, погоди: это его персонаж, старый граф, отмахнулся от моего персонажа. И даже если бы отмахнулся от меня сам Б. В. Жуков – он мне чужой человек. Отработаем этот проект и, вполне вероятно, больше ни разу не встретимся.
Но то ли я поверил своим актёрским нутром, что он отец, а я сын; может быть, бессознательно подложил мои отношения с настоящим отцом: у него почти никогда на меня не было времени, я всё пытался привлечь его внимание, что-нибудь интересное рассказать, показать, а он уходил и закрывал дверь; «Папа устал, не трогай его сейчас», – останавливала меня мама. Я чувствовал, что он мной недоволен, не понимал почему.
Вот и сейчас мне в первую очередь было важно понравиться Жукову – не Людмиле Ивановне, и не Ольге, и не шоушишкам, и даже не зрителям, а Борису Васильевичу: произвести на него впечатление своей работой, чтобы он меня принял как равного, – а он сморщился… На Оленьку небось не морщится, разливается соловьём, думал я. Зачем я вообще в этой сцене был нужен? Две жалкие реплики. Оставили бы меня в покое. Сидел бы у себя в комнате, не маячил, идиллию не нарушал…
Ну всё, хватит уже болтать. По моим расчётам, давно должна была прийти маменька. Но старый граф продолжал:
– …Пришлось им стреляться седельными пистолетами с единорога величиной…
– С единорога?
– Так называется горная пушка, вроде мортиры…
Странно, подумал я. В сценарии не было никакого единорога. Такое яркое слово я бы запомнил.
– Судьба, папенька.
– Точно, судьба… Солнце ли ослепит…
Стоп. Начисто я не помнил ни про какую «судьбу». Как вода, начала подниматься тревога. Откуда эти слова? – думал я. – Сейчас должна прийти маменька и намылить всем шею. Какая судьба, какие единороги, алё?
– Солнце ли ослепит, дунет ветер и отнесёт пулю в сторону, или осечка случится, или нечаянный выстрел…
Я в ужасе понимал, что этот текст совершенно мне не знаком, я его никогда не читал. У них другой сценарий? А что, если в этом сценарии мои реплики?!
– Одни шнеллерá чего стоят, – старый граф произнёс непонятное, помолчал. – В наше время-то шнеллерóв не водилось.
Сделал паузу. Посмотрел на меня из-под белых бровей.
– Шнеллера, – повторил раздельно, глядя на меня в упор. И даже рукой повёл, как бы презрительно в адрес этих неведомых шнеллеров, но мне было понятно, что он, как на сцене, передаёт слово, ждёт моей реплики.
В одну секунду я взмок. Именно это снится актёрам в кошмарных снах: через секунду твой выход – вот уже ты на сцене – а текста нет. И суфлёр, этот их идиотский гугнивый кондуктор, молчит. Когда не нужен – всегда пожалуйста, а впервые понадобился – тишина.
Что говорить, что?!
Я даже не мог сымпровизировать, потому что понятия не имел, что такое эти проклятые «шнеллера».
Вдруг меня обожгло запоздалое озарение: сегодня утром, перед сеансом связи я перелистывал папку, и пальцы вспомнили – одна из заламинированных страниц показалась особенно толстой, толще всех остальных, но я был так занят мыслями про ночные мои приключения, про шампанское в ванной, что не отфиксировал – и стал дальше листать. Наверняка там склеились две страницы! Я их пропустил – и все мои реплики пропустил, сколько их там могло быть…
Пауза сделалась неприличной, я выдавил что-то вроде:
– Да, папенька, ваша правда…
Ольга, умница, снова бросилась выручать:
– Что это такое, батюшка? «Шнеллера»?
Старый граф хлопнул в ладоши:
– Ферапонт, подай пистолет!
Я был в таком состоянии, что подумал: сейчас застрелит.
Ферапонт отцепил от ковра пистолет устрашающего размера и вручил барину.
Только тут в ухе проснулся гундос:
– «Окаянные шнер… шнеллера эти не одного доброго человека… – запыхался, как будто бежал откуда-то… из сортира? – не одного доброго человека уложили в долгий ящик. Бедняга Ланской, – тараторил, – погиб у меня на глазах: пистолет выстрелил в землю, и соперник положил его, как рябчика, на барьер…»
Тарахтение было уже ни к чему: старый граф сам объяснил дочери, что у пистолетов раньше был очень тугой спуск. Ольга с опаской потрогала пистолет, попыталась нажать курок сначала пальцем, потом четырьмя, помогая левой рукой.
– Видишь? трудно. За этим придумали шнеллера. Но с ними выходит другая беда: ежели взвести шнеллер, достаточно лишь притронуться к спусковому крючку и – пум! Один бедняга погиб у меня на глазах. Не успел поднять пистолет, выстрелил в землю. Соперник вызвал его прямо к барьеру – и в упор, как рябчика, положил…
Неужели, – подумал я, – он запомнил не только свой текст, но и мой? Нет, это кондуктор ему подсказал… Не мой гундос, а нормальный, внимательный…
– Что это вы тут сумерничаете?
Я был так раздавлен, что не заметил, как маменька появилась в дверях.
– Ферапонт, подай свечи… Бат-тюшки светы! – она всплеснула руками, увидев в руках у дочери пистолет. – В кого палить вздумала? Убери, убери!..
– Мы с папенькой собираемся на охоту.
– Ишь ты! Скоро ли?
– Завтра.
– Ах вот как! – уставила руки в боки: нет, ровным счётом ничего в ней не было от графини, а была крестьянская баба из Дергачей. Хотя какое я имел право судить после такого провала… – Граф сам себе голова, а у нас с тобою совсем другое оружие. Вот-вот приедет жених, а у тебя новые платья не сшиты!
– Заждались жениха-то… – съязвил старый граф.
– Ваше сиятельство! – цыкнула на него маменька. – Я тебе, старому греховоднику, не перечу: желаешь зайцев гонять – езжай с Богом. Хотя по мне – встретил бы Мишеньку, приласкал его…
– Кто таков этот Мишенька, чтоб я его дожидался?
– Ну, пóлно, пóлно!.. – И час в прайм-тайме закончился.
Начиная с премьеры, с самого первого вечера, я с точностью до секунды чувствовал, когда выключался эфир. Внешне ничто не менялось: мы, актёры, были на тех же местах, текст продолжал идти – но будто бы разом ослабевали струны. Как, знаете, после спектакля: в зале включается
