свет, зрители кое-как поднимаются, продвигаются к выходу…
Вечером меня настигло возмездие.
Перед сном я «молился на сон грядущий»: в ухе басил монах, я иногда механически подборматывал «господи-помилуй-господи-помилуй». Думаю, что лицо у меня было действительно покаянное, когда я вспоминал свой позор, позорище. Знаете эту шутку, пять ошибок в слове из трёх букв? Вот и я: в двух репликах – три ошибки. Сначала вылез не в очередь, потом… что было второе-то?.. «Экран», «экран»!.. А потом «шнеллера»… Стыд и срам…
Вдруг в ухе возникла Алка:
– Продолжай, Лёшик, молись. У меня нехорошие новости. Нет, не дома, не дома, здесь.
Выгоняют, подумал я одновременно с горечью и с надеждой.
– По итогам сегодняшнего дня нам выносится предупреждение. Точнее, тебе – предупреждение, а мне выговор. Да, да, мне! Выговор. По твоей милости. Как ты думаешь, кто пробил тебе разговор с домом? Все были против, все до одного. Говорили: нельзя, человек выпадет из процесса. Я сказала, под мою ответственность. А ты что за дебош мне устроил? Когда ты начал собачиться – я уже должна была вас немедленно разъединить. Пожалела. А зря. Уже за один этот ор надо было давать предупреждение. А что ты ляпнул в прайм-тайме? Что это за безобразие? Откуда ты взял «экран»? Ты же знаешь: современная лексика – категорически… Ты вообще свои рейтинги видишь?
Я дважды быстро моргнул. В системе условных знаков это значило «да».
– Лёшик, я сейчас говорю очень серьёзно: ты в плохом положении. Мало того, что ты меня подводишь… Я тебе удивляюсь. Тебе в смену платят три тысячи баксов. Ей-богу, я бы хотела такую работу. И ты ещё позволяешь себе расслабляться? Я тебя честно предупреждаю: так не пойдёт. Во-первых, не знаю, когда я смогу устроить следующий разговор. Вам с Мариной. И абсолютно точно без микрофона с твоей стороны. Будешь писать эсэмэски, не знаю что, но орать тебе больше никто не даст, это точно. А главное, Лёшик, ты должен собраться. Или лучше скажи сейчас: мы подыщем замену. Ты хочешь дальше работать?
Я моргнул «да».
– Ты уверен?
Я моргнул «да».
– Тогда возьми себя в руки. Давай, будь здоров.
7
Ночью не мог уснуть на душистых перинах. Здесь у меня постоянно проблемы со сном: я на воле-то никогда особой спортивностью не отличался, а тут совсем без движения, целый день сижу в кресле…
Ворочался, думал, как жизнь повернулась: снимаюсь в мыле, трясусь, чтоб не выгнали… Кто бы мне предсказал такое жалкое будущее, когда я был принц с золотыми кудрями, будущая звезда, наследник славной династии…
Когда я думаю про династию, сразу всплывает картинка: премьера в Доме кино (отец снялся в небольшой роли). Мы с шиком подъехали на такси (хотя на троллейбусе было три остановки), поднялись по ступенькам, прошли сквозь фойе, как три мушкетёра (или, может, как три богатыря), нас даже фотографировали: дедушка – самый из нас высокий и импозантный, отец – в расцвете, «Великий Лесли», и я – тонкий-звонкий… Сколько мне было, пятнадцать? Примерно столько же, сколько Сейке сейчас. А отцу, значит, столько же, сколько сейчас мне. Но я был повыше и пофактурнее Сейки, я рано вытянулся… И головы трёх цветов: у дедушки благородная седина, у отца кудри тёмные, у меня золотые. Династия…
Да. Картинка, конечно, красивая – как дедушкины отретушированные фотографии пятидесятых годов… Но, ворочаясь за своей ширмой с райскими птицами, я размышлял: а если поближе на эту династию посмотреть, без флёра, без ретуши, и на дедушку, и на отца – разве у них карьера сложилась намного благополучнее, чем у меня? Разве космический светофор хоть однажды дал им зелёный свет – так, чтобы надёжно, надолго?
* * *
Дедушке предложили главную роль один-единственный раз. Зато где! Во МХАТе! В спектакле с Качаловым и Книппер-Чеховой! Ради этой возможности дедушка со скандалом ушёл из Театра драмы (ещё раньше он назывался Театр Революции, теперь это Театр Маяковского, или просто «Маяк»).
Дедушке было двадцать пять лет. Беспечный расслабленный аристократ (непонятно, откуда такая внешность), авантюрист, шалопай, изысканный, лёгкий… Никак из него не получался рабочий или матрос. Но и враг, фашист, шпион, контрреволюционер тоже не получался – слишком он был несерьёзный, без должной зловещести. В Театре драмы в спектакле «Давным-давно» играл эпизодического французика – по-моему, даже гасконца – с характерной фамилией Арманьяк. Дедушка иногда повторял любимую реплику из этой роли. Приподнимал одну бровь, как Лоуренс Оливье (кстати, на молодых фотографиях они похожи), и декламировал: «Проклятая страна. Ни солнца в ней, ни женщин, ни вина!» По дедушкиным рассказам, на словах «проклятая страна» по залу вспыхивали сдавленные смешки. Громко смеяться, конечно, боялись. Спектакль поставили в сорок втором году в Ташкенте, в эвакуации, а в сорок третьем театр вернулся в Москву.
В это самое время во МХАТе тридцатилетний Григорий Конский (между прочим, близкий приятель Булгакова) ставил комедию «Идеальный муж». Вы знаете эту пьесу? Оскар Уайльд, джентльмены сыплют остротами. Оказывается, во время войны в советских театрах ставили не только патриотические агитки…
Так вот, представьте себе: в главном театре страны решили поставить Оскара Уайльда – но сочли, что Гриша Конский ещё слишком молод, чтобы работать без присмотра. К нему был приставлен сорежиссёр – Виктор Станицын, опытный, осторожный, благонадёжный. Станицын считал, что главную роль должен играть его друг, тоже проверенный (что называется, записной) мхатовский аристократ Павел Массальский. Но молодой режиссёр Гриша Конский упёрся. Ему нужен был не грузнеющий корифей, а кто-то юный, лёгкий, прозрачный… И тут он увидел в Театре драмы, как дедушка-Арманьяк приподнимает бровь. Массальский тоже пытался поднимать бровь – но её тянул вниз второй подбородок. Дедушку переманили во МХАТ…
Я помню жёлтую ветхую папку с фотографиями. Двадцатипятилетний дедушка – а рядом, в шляпке с вуалью, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, вдова А. П. Чехова. Дедушка во фраке, в жилетке, с моноклем и с папироской; напротив, тоже во фраке, – Василий Иванович Качалов.
– Вы, кажется, живёте только для удовольствия, – говорил В. И. Качалов в роли дедушкиного отца, лорда Кавершема.
– А для чего же ещё жить, отец?
– Почему вы не займётесь чем-либо полезным?
– Я ещё слишком молод, отец.
– Все сейчас притворяются молодыми. Дурацкая мода!
– Молодость – это не мода, отец, – отвечал В. И. Качалову дедушка (может быть, закуривая папироску). – Молодость – это искусство…
Слава уже открывала ему объятья – но прямо перед премьерой дедушку заменили.
Главную роль всё-таки получил Массальский с двойным подбородком – и продолжал играть молодого повесу до пенсии.
Тем не менее, в этом спектакле дедушка всё-таки вышел на сцену… в
