Кроме Тамары, у Акчурина было еще двое детей — от Идмас: Айдару шел девятый год, а Ильдару недавно исполнилось пять.
— Как малыши, Халиса?
Дети, услышав голос отца, выбежали из комнаты и повисли у него на руках.
Пока Акчурин просматривал тетради старшего, младший успел оседлать отцову спину и, схватив его за уши и дрыгая ногами, закричал: «Но-о!» Миг — и чернильница Айдара оказалась на полу. Не успели побранить малыша за пролитые чернила, в коридоре раздался резкий, нетерпеливый звонок. Через приоткрытую дверь видно было, как тенью метнулась к двери перепуганная Халиса.
Затихли и дети. Малыш сполз с отцовской спины и спрятался за угол дивана.
В прихожей послышался раздраженный голос Идмас:
— Заснула, что ли, дуреха?.. Сколько времени заставляешь ждать под дверьми. Ноги, что ли, отсохли?
Халиса не ответила. Опустив голову, она шмыгнула на кухню.
Акчурин терзался, слыша ежедневно, как поносили эту несчастную девушку, и без того обойденную природой. Грубость жены была тем более тяжела Акчурину, что сам он никому и никогда грубого слова не сказал и считал надругательство над физическим недостатком величайшей низостью. Этот человек, умевший оставаться спокойным, выслушивая любые гадости в свой адрес, вздрагивал и терял самообладание от каждого обидного слова жены, пущенного вслед ни в чем не повинной Халисе. А Идмас, словно нарочно, чтобы сильнее досадить мужу, чаще всего начинала свой «концерт» с нападок на несчастную Халису.
— Погоди, куда бежишь как оглашенная!.. — закричала вслед Халисе Идмас. — Тот, другой горбун, вернулся?..
Пройдя в спальню, Идмас переоделась и, уже в халате, вышла к мужу. Ее красивое лицо было искажено гневом, ноздри маленького изящного носа трепетали, как у загнанного животного, в уголках рта оттого, что мелкие, острые зубы беспрестанно покусывали густо намазанные помадой губы, пузырилась красная пена.
— Ты… ты опять с ней… — прошипела она, задыхаясь. — Господи, как выдержать… — И, уткнувшись в дверной косяк, всхлипнула.
Аван отослал детей на кухню к Халисе и, остановившись посредине комнаты, глянул исподлобья на жену. Ее голые плечи бились мелкой, явно искусственной дрожью.
— Твой плач не годится даже для самой плохой мелодрамы, Идмас, — сказал он жене с глубоким укором, — а ты перед детьми так дурачишься… Хочется плакать — поплачь по-человечески, как все люди плачут, — на душе легче станет.
Прикрыв портьерой голую грудь, Идмас быстро обернулась.
— А-а!.. Ты еще хочешь заставить меня плакать? — Ее влажные глаза, в которых не было ни слезинки, злобно сверкнули. — Я знаю, тебе очень хотелось бы этого!
Даже в эту минуту в ней была какая-то колдовская сила, против которой трудно было устоять. И голос Авана дрогнул:
— Оставь, Идмас, свои выходки. Они годятся разве что для сцены, а в жизни разыгрывать такие комедии просто недостойно.
— Господи, и этот урод читает еще мне нотации! Да что ты понимаешь в приличиях, пятидесятилетний балда, бегающий за восемнадцатилетними девушками! Уж не мечтаешь ли стать зятем профессора, замухрышка ты этакий! Все знают, что эта профессорская дочка, — Идмас имела в виду дочь профессора Зеланского, — ходит за ним тенью по заводу, надеясь подцепить там себе жениха. А ты… без всякого стыда хихикаешь с ней… Со смеху помрешь, глядя на ваши хихи-михи.
Акчурин, прохаживаясь по мягкому ковру, заставил себя спокойно ответить:
— Ты, Идмас, повторяешь это уже в тысячу первый раз. По крайней мере, придумай что-нибудь поновее.
— Ах, так? Старое тебе приелось, поновее требуется?.. А кого увез на своем двухколесном козле? Рассчитываешь, — не получится с профессорской дочкой, годится и дочка двухголового Сулеймана?
Идмас, подбоченясь, встала перед мужем. Глаза ее зло поблескивали, маленькие руки были сжаты в кулаки.
Акчурин улыбнулся.
— Смеешься надо мной? — зашипела Идмас. — Сегодня же уйду… сейчас же… Заберу обоих ребят и… Нет, лучше я на тебя напишу в обком. Да, да… Сказала, напишу — и напишу. Напишу, напишу!.. — яростно выкрикивала она.
— Вот на столе бумага и ручка, садись и пиши. Может, с их помощью скорее решусь на то, на что сам решиться не в силах.
Идмас потянулась за ручкой, но, испачкав палец в чернилах, разлитых Ильдаром, еще больше, вскипела:
— Вот как!.. Удирать собираешься, оставить меня одну с двумя детьми? То-то и подбиваешь: пиши, пиши!.. Ну нет, торопишься больно. Пусть отсохнет моя рука, если я напишу хоть слово. Я покажу этой профессорской дочке… и Гульчире… как завлекать женатых мужчин. Перед всем заводом осрамлю. Вот увидишь!..
На некрасивом, в глубоких складках, лице Акчурина появилось выражение боли. Сознание, что ее слова задевают мужа за живое, еще больше распаляло Идмас.
Но и на этот раз Аван нашел в себе силы ответить спокойно:
— К золоту грязь не пристает, Идмас, тебе бы следовало помнить об этом.
— Это Гульчира-то — золото? Профессорская дочка — золото? — всплеснула руками Идмас.
— Да! — твердо ответил Акчурин, глядя ей прямо в лицо.
Идмас попятилась. Злоба душила ее.
— Господи, да, никак, он считает меня хуже этих девчонок! О, какой же яд выпить мне?
Но в голосе ее не было прежней уверенности в своем неотразимом могуществе. Акчурин почувствовал это.
— Никакой яд не требуется. Он бесполезен. Губит тебя слепая ревность. С чего эти девушки будут смотреть на меня, когда у них все будущее впереди, когда вокруг сколько угодно молодых людей…
В воображении Идмас возникла фигура Азата Назирова. Вот кого она ревновала. Из-за того и на мужа накинулась, и тех двух девушек растерзать была готова. Идмас вдруг страшно стало, что муж догадается об ее истинных мыслях.
«У них все будущее впереди…» А у Идмас? Почему она должна довольствоваться этим тюфяком? Неужели для нее будущее закрыто?.. Ах, какая она несчастная. Неужели и вправду погасла уже ее звезда?.. Нет… Идмас еще будет бороться. Она ведь красивее и опытнее этих девушек. А муж? Ну, его в любой момент можно попросту столкнуть с дороги…
— Кого же ты возил на своей трещотке? — спросила она.
Акчурин сказал. Идмас, поняв, что очутилась, по меньшей мере, в смешном положении, долго стояла молча. Затем, присмирев, протянула со слезами досады:
— Раз есть красивая сестра, — отвез… конечно.
— Неправда. Ты прекрасно знаешь, как я уважаю Иштугана.
— Знаю, уважаю!.. — передразнила мужа Идмас. — Разве пристало тебе, инженеру, заискивать перед каким-то рабочим. На заводе все смеются над тобой. Ты работаешь, а слава, премии — Иштугану с его сумасшедшим отцом. Они новаторы, они изобретатели…
— А тебе ничего не перепадает… Так?
Злая ирония, прозвучавшая в голосе мужа, впервые вызвала у Идмас неподдельные слезы.
— Всю жизнь мне отравил… Ни одного светлого дня. Ни разу ни в театр, ни в кино не сходили. Если и захочу сходить, не во что одеться… Ни одного платья последнего фасона, ни модной шляпки. Я в девушках и то одевалась так, что люди заглядывались. А теперь… Зачем же я замуж выходила? У иных инженеров жены на «победах» разъезжают, а я — верхом на двухколесном ишаке, как клоун в цирке.
Акчурин беззлобно усмехнулся. Буря прошла…
— Ученые находят истину в спорах, а мы ее нашли в ссоре. Надо было сразу сказать: «Мне нужны модное платье, фасонистая шляпка, непохожая на все другие… Хочу ездить на «победе».
Раньше после таких «бурь» Аван подсаживался к жене и, прижимая к груди, говорил: «Эх ты, дурочка моя». Сегодняшний день был первым, когда Акчурин не подсел к ней, не приласкал, а продолжал ходить по комнате.
4
Отец Идмас — Джамали — был мелкий служащий и актер-любитель, мать — третьеразрядная актриса, претендующая на место «первой звезды». Имя новорожденной подбиралось на веселой, с обильными возлияниями пирушке — общими усилиями гостей и родителей. Отуманенные винными парами головы отвергали все «заурядное». Каждый изощрялся в поисках «оригинального», «нового», «самоновейшего». Идея, Маузер, Бригадия, Динамо, Идмас… Фантазии гостей не было предела.
Записали все предложенные имена на отдельных клочках, скрутили бумажки трубочкой и, сложив в просаленную шляпу Джамали, предложили матери тянуть жребий, предварительно заставив закрыть глаза. Мать вытащила «глубоко содержательное», «созвучное эпохе» имя — Идмас. Все захлопали в ладоши. Больше всех хлопал сам отец — имя это было придумано им. Аплодировали все, но большинству понадобилась расшифровка столь «созвучного эпохе» имени. Гордый Джамали торжественно провозгласил: «Искусство для масс». И поднял рюмку.
— Пусть дочь, как и мать, будет знаменитой актрисой. Мать — звезда. Дочь — звезда звезды! Ур-ра!..
На этом и кончились их родительские обязанности. Им, вероятно, представлялось, что ребенок со столь содержательным именем сам собой должен вырасти совершенством. Ни отец, ни мать не интересовались, как учится ребенок, где бывает, с кем встречается. С шести лет они начали выпускать Идмас на сцену. Сначала девочку приводило в недоумение, почему ее родители, на сцене такие милые и умные люди, стоило им вернуться домой, тотчас преображались. Подымали крик, дрались, запускали друг в друга сырыми яйцами. Но с годами, сама того не замечая, она стала подражать им.
