— Что случилось, Гульчира? Не скрывай, прошу тебя, — умолял обеспокоенный брат.
Гульчира только ниже опускала голову.
— Не береди сердце вопросами, абы… Не могу сказать. Да и к чему?..
Иштуган произнес как можно мягче, чтобы не обидеть сестру:
— До сих пор, Гульчира, и нашей семье не было секрета друг от друга.
Гульчира смутилась. Она знала, что брат любит ее и всегда рад прийти на помощь. И, мучаясь, не в силах открыть свою сердечную тайну, она, чуть не плача, сказала:
— Я не секретничаю, абы… Рада бы рассказать — не могу. Пойми… После, может… Когда вернется Марьям-апа.
На улице было полно народу. Гульчира чувствовала, что прохожие начинают обращать на нее внимание, и, чтобы не заметили ее налитых слезами глаз, повела брата по безлюдному саду.
На посыпанные песком аллеи падали редкие желтые листья. Они хрустели под ногами, словно разрываемый на мелкие кусочки шелк. Поднявшийся ветер порой уносил их, кружа, в дальний конец сада.
Солнце уже почти скрылось за домами новостройки. Из-за крыш чуть виднелся краешек багрового диска. Собравшиеся кучкой у забора сада ребятишки, задрав головы и разинув рты, глазели на высокий кран, за который зацепился их змей. Ветер силился сорвать его и не мог.
— Гульчира, — мельком глянув на змея, сказал Иштуган, — ты умная девушка, возьми себя в руки. Если стесняешься рассказать мне, поговори с Ильшат-апа… Она самая старшая у нас.
— Ничем она мне, абы, не поможет. Нет у меня желании говорить с ней. Вернется Марьям-апа, с ней поделюсь… Она по крайней море поймет меня…
Они дошли до дому. Сулейман ждал их на лестнице. Нурия успела и с него взять сюенче.
— Вот какие дела! — крикнул он сверху дочери и сыну. — Наконец и в наш дом заглянуло счастье, а?! Сразу двое джигитов! Ай, спасибо невестке! Тысячу раз спасибо. Знаючи, оказывается, сынок, дал я тебе имя Иштуган[14]. Как чувствует себя невестка? Хорошо? А малыши?.. — Сулейман-абзы вдруг громко хлопнул тыльной стороной ладони о ладонь другой руки. — Времена! Двое джигитов, а? Ну и отпразднует же теперь родны двухголовый Сулейман!
Не поднимая головы, Гульчира прошла мимо отца в свою комнату. Сулейман подождал, пока за ней закроется дверь, и, потянув Иштугана за рукав, тихо спросил:
— Что с ней, сынок? Который день ходит как в воду опущенная.
— Должно быть, поссорилась меж собой молодежь. — Иштуган старался уверить отца, что ничего серьезного нет.
В семье знали, что Гульчира дружит с Азатом Назировым.
— А-а… Если только это — помирятся. Милые бранятся — только тешатся.
Успокоившись, Сулейман-абзы опять принялся расспрашивать о невестке:
— Значит, состояние у невестки хорошее, говоришь? Скорее бы выздоравливала… Коли кого жалует счастье, то уж жалует с избытком! Но если мы, сынок, только промеж себя будем радоваться, земля носить нас откажется. Нужно гостей созвать! Зятю, Матвею Яковличу, Артему Михайловичу заранее позвони. Всех друзей оповести, подруг невестки. Все пусть приходят поздравить продолжателей рабочей династии Уразметовых. Ах, спасибо, так спасибо невестке!.. Я не я буду, коли всю слободу на ноги по случаю роди´н не подниму!
3
Когда Аван Акчурин, поднимая мотоциклом тучи пыли, снова подлетел к заводским воротам, Идмас уже там не было. Вахтер Айнулла, пропускавший через тяжелые заводские ворота машину с грузом, с озабоченно-деловитым видом закрыл их и тогда только соблаговолил обратиться к Акчурину:
— Аван, дорогой, твой зеленый соловей на собственных ножках ускакал.
Не слезая с мотоцикла, Акчурин взглянул на ручные часы. Прошло всего-навсего четыре минуты. До дому пешком не менее пятнадцати-шестнадцати минут. Он еще нагонит Идмас в пути.
Мотоцикл вихрем понесся по широкой улице. Акчурин ехал и поглядывал по сторонам. Но в людском потоке, заполнившем тротуары с той и другой стороны улицы, жены в ее светло-зеленом пальто и такой же шляпке с белым султаном надо лбом не видно было.
Доехав до угла, Акчурин притормозил машину и еще раз взглянул на часы: прошло две с половиной минуты. «Верно, по другой улице пошла», — подумал он. Идмас, когда сердилась на мужа или хотела замести следы, имела привычку менять свой обычный маршрут. Акчурин тут же повернул машину на другую улицу. Но Идмас не оказалось и там.
Акчурин рассвирепел. Нарушая все правила уличного движения, он перемахнул на противоположную сторону улицы и, не разбирая ни ям, ни ухабов, на еще более бешеной скорости направился совсем в другую сторону — на окраину города.
За инженером Аваном Акчуриным водилась одна слабость. Как говорил дедушка Айнулла, в него вселился «мотоциклетный шайтан». Всему на свете он предпочитал скорость. Юношей он мечтал стать летчиком, но по состоянию здоровья его в летную школу не приняли: еще в детстве, участвуя в скачках на сабантуе, он упал с лошади и сломал правую ногу. Нога срослась, понемногу исчезла и хромота, но для строгой комиссии этого было достаточно. Не пропустили. В авиационный институт он не попал по конкурсу: подвел русский язык. После долгих раздумий он решил избрать своей специальностью холодную обработку металлов и… увлекся ездой на мотоцикле.
Он разбил на своем веку два мотоцикла, — правда, это было еще до войны, — вечно ходил в синяках, однажды сломал даже ребро и попал в больницу. Сколько раз он давал себе обет, что не сядет больше на эту горе-арбу. Но, вернувшись с войны, опять оседлал «трещотку», хотя и имел полную возможность купить «москвича» или «победу». Он не пропускал ни одного мотокросса — городского и республиканского, много раз получал призы, в газетах печатались его портреты.
— Люблю этого черта, — смущенно, точно оправдываясь, говорил он друзьям-инженерам.
На городских улицах не очень-то разъедешься на мотоцикле, поэтому Акчурина тянуло за город. На шоссе между Ягодной слободой и Лебяжьим озером — ни знаков автодора, ни светофоров, ни регулировщиков, готовых каждую минуту засвистеть тебе вслед, — несись, сколько твоей душеньке угодно, лишь бы мотор выдержал!
Аван Акчурин в бешеной гонке на мотоцикле находил своеобразное наслаждение. Словно в эти минуты не только тело его, но и душа устремлялась вперед, с неудержимой силой несясь по безграничному простору. Ему казалось, что езда на мотоцикле роднит его с ветром, хаотично бившиеся в голове мысли приходили в стройный порядок. С ветром отлетало, как мякина, все мрачное, тяжелое, давившее на душу. Оставались лишь светлые мысли, словно отсеянные из вороха песка золотинки.
Домчав до Лебяжьего озера, Акчурин повернул обратно, в Ягодную. Возле семнадцатого магазина обогнал полупустой троллейбус, а еще через несколько минут уже мелькнуло справа глубокое русло мелководной Казанки и за ней старое здание монастыря на Зелантовой горе. Позади остались корпуса знаменитого льнокомбината, горбатый мост…
Наконец мотоцикл остановился возле небольшого двухэтажного деревянного дома. Едва Акчурин въехал во двор, — сразу пропали, словно остались за воротами, все его гордые, светлые мысли, порывы фантазии, рожденные быстрой ездой. А перешагнув порог квартиры, он и вовсе стал совершенно другим человеком. Движения его были медленны, как будто он страшно устал и насилу добрался до дому.
Дверь открыла домработница, горбатенькая девушка, по имени Халиса.
— Идмас вернулась? — спросил Аван, поглядывая на вешалку.
— Нет еще, абы, — ответила Халиса.
Акчурин молча разделся. Затем спросил:
— А Тамара дома?
— Ушла в школу. Комсомольское собрание у них.
Тамара была дочерью Акчурина от его первой, рано умершей жены Зайнаб. Он потерял ее еще до войны. У Зайнаб был редкий характер, она никогда не повышала голоса. Аван не знал, что такое упреки и слезы, даже когда он, случалось, задерживался допоздна, — в молодости он любил посидеть с друзьями…
— Прости, Зайнаб… Больше без тебя никуда ни шагу… Клянусь, — скажет, бывало, Аван.
— Зарекался дятел дерево долбить… — улыбнется Зайнаб.
И когда муж снова нарушал данное слово, она только молча смотрела на него с укором.
— Пустишь, Зайнаб, обманщика?.. — шутил Аван, останавливаясь у порога…
С годами милый образ Зайнаб не потускнел в его душе, лишь отступил несколько назад. Но всякий раз, как Акчурину особенно доставалось от вздорного характера Идмас, образ Зайнаб выступал вперед. Он опять ощущал ее рядом с собою, утешался ее воображаемой лаской.
После смерти Зайнаб Аван всю любовь свою перенес на единственную дочь. Но, когда женился на Идмас, Тамара в его жизни отошла на второй план.
Теперь Тамара уже училась в десятом классе, у нее был свой мир, своя жизнь, не совсем понятные отцу. Когда в доме вспыхивали сцены, она бесшумно одевалась и уходила к подружке, либо бродила, пока не закоченеет, по улицам, а то шла в библиотеку. Аван понимал, как мучительны для дочери его семейные неурядицы, и горе еще сильнее грызло его от чувства вины перед дочерью.
