Михаил Фролович вообще-то оставался спокоен и даже развеселился практически так же, как сам Митрофан Андреевич, но и он не упустил возможность поворчать:
— И не говорите! — повторил он. — Эдак скоро мы от любого оборота речи в обморок будем хлопаться! Что, впрочем, ничуть не означает отсутствие необходимости выбирать выражения!
Митрофан Андреевич бросил на Чулицкого скептический взгляд, но возражать не стал.
— К покойнику, господа, — тут же пояснил он, — это значит по адресу его прежнего жительства.
— А! — Можайский. — Но такой покойник у нас — это…
— Правильно: Василий Бочаров.
— А разве пожарные чины не в казармах проживают?
— В казармах. Но эта обязанность никак не мешает иметь и собственное жилье. Кроме того, у Бочарова были, если вы помните, две сестры: родная и сводная. Они-то и занимали постоянно квартиру, которую из своих средств содержал их брат. Собственно, странные обстоятельства смерти одной из сестер, а равно и странное имущественное распоряжение другой, пожертвовавшей доставшийся ей капитал в эмеритальную кассу, и стали тем основанием, которое заставило вас… вас, Юрий Михайлович, и вас, Николай Вячеславович… включить Бочарова в список подозреваемых.
— Да, верно.
— Вот на эту квартиру я и отправился первым делом.
— За кем она сейчас?
— По-прежнему за сводной сестрой Бочарова.
— Гм… начинаю понимать.
— Разумеется. — Митрофан Андреевич кивнул. — Самое очевидное — начать с нее.
— Сыщики!.. — проворчал Чулицкий. — Это же надо: мы целую ночь заседали, а до такого не додумались!
Митрофан Андреевич улыбнулся:
— На любую старуху бывает проруха или, как говаривал один мой старинный знакомец, «если есть что откручивать, инструмент тоже найдется!» Вы просто не посмотрели на полочке… хотя, чего уж скрывать, я удивился тому, что сестру Бочарова вы обошли вниманием!
Можайский смущенно хмыкнул.
Инихов сделал вид, что занят новой сигарой, которую он только что извлек из портсигара.
Наш юный друг нахмурился:
— Но позвольте!
— Что?
— Если все остальные исчезли, то…
— Нет. — Митрофан Андреевич покачал головой. — Сестра Бочарова никуда не исчезла. Как и Некрасов, она продолжала жить в той же квартире, которую занимала до смерти брата.
— Удивительно!
— Нет. — Митрофан Андреевич вновь покачал головой. — Если с Некрасовым — да, удивительно, или если с исчезновением остальных удивительно — как угодно, то с сестрой Бочарова ситуация в корне иная.
— Почему?
— Во-первых, — начал загибать пальцы Митрофан Андреевич, — сам Бочаров не являлся ни жертвой направленного против него преступления, в каковые жертвы вы поначалу записали всех мнимых погорельцев, ни преступником, инсценировавшим собственную гибель в огне. Бочаров действительно погиб, и его смерть, по всей видимости, стала результатом несчастного случая. Во-вторых, смерть его родной сестры — освежите в памяти даты — наступила не в тот же промежуток времени, что у других. И я уверен, что если посмотреть медицинское заключение, то и причина смерти окажется иной… жаль, прямо сейчас мы этого установить не можем…
Митрофан Андреевич покосился на спавшего доктора.
— …но, тем не менее, лично я, руководствуясь только рассказом другой сестры, готов тельца поставить против яйца, что и эта смерть не стала следствием преступления!
Взгляды всех устремились на Можайского. Его сиятельство чуть отступил и, склонив голову к плечу — напомню, свойственный ему рефлекторный жест, — вяло, без энтузиазма всплеснул руками:
— Я-то что?
— Можайский!
— Да говорю же, я тут ни при чем!
Чулицкий сделал шаг вперед:
— Конечно, конечно!
Пришлось вмешаться мне:
— Отчасти, Михаил Фролович, в этом и я виноват.
Чулицкий быстро поворотился ко мне:
— Да?
— Да, — с изрядным мужеством, хотя и с неприятным ощущением в области желудка, подтвердил я. — Это я, предложив Можайскому версию, не проверил детали. Так стройно всё получалось!
— Но, — тут же не остался в долгу поначалу решивший все отрицать Можайский, — Бочарова предложил все-таки я…
— Можайский!
— Да, Михаил Фролович, — ты прав, — его сиятельство уже с большей искренностью развел руками, — вина, конечно, моя. Это я эффектно подсунул Бочарова Никите: еще при первом нашем разговоре на эту тему. Когда Никита огорошил меня подборкой собранных им фактов, я тоже — каюсь! — решил его поразить…
Его сиятельство посмотрел на меня:
— Уж извини…
Я кивнул.
— В свете собранных Никитой фактов смерть Бочарова вспомнилась мне сразу. Она совершенно — по внешним обстоятельствам — подходила под общие описания: человек погибает в огне, у него остаются родственники, один из которых — прямой наследник — тоже вскоре умирает, а другой распоряжается наследством в пользу благотворителей. Я не подумал о том, что это могло быть простым совпадением!
— Совпадением? — изумился наш юный друг.
— Вероятно, да.
— Но что же получается? Бочаров — не преступник?
— В том смысле, в каком мы полагали, — безусловно, преступник. Думаю, своим рассказом Митрофан Андреевич это подтвердит.
Кирилов утвердительно кивнул.
— А во всем остальном?
— Нет.
— И его сводная сестра ни в чем не виновата?
— Она не виновата в смерти родной сестры.
— А в чем же еще тогда ей быть виноватой?
Можайский взглянул на Митрофана Андреевича. Тот вновь утвердительно кивнул.
— Она имела дело с Кальбергом.
— Вот как!
— Да.
— Но зачем, если не она повинна в окружавших ее смертях?
— Думаю, это мы лучше узнаем из рассказа Митрофана Андреевича.
Поручик посмотрел на брант-майора и, поколебавшись немного, спросил:
— Неужели она призналась?
— У нее выбора не оставалось.
— Как так?
— Давайте я все-таки всё расскажу по порядку!
И снова вмешался я:
— Именно что по порядку! Я настаиваю на этом. Взгляните…
Я веером распушил страницы памятной книжки — заполненные торопливыми записями, полные помарок, отчеркиваний, вычеркиваний, сносок, пометок, стрелок и указаний вроде «смотри там», «на предыдущем листе», «дополнить десятой строчкой»…
— Куда это годится? С одного на другое, с первого на двадцатое… сплошные отступления, нить повествования вообще утрачена! Да мне придется месяц во всем этом порядок наводить, чтобы хоть какой-то лоск навести и в печать подать! Так что, Митрофан Андреевич, хоть вы — прошу вас — говорите по делу и без вот этих… — я наспех перевернул несколько страниц. — Без вот этих «с хмурого неба сыпал мокрый снежок», «было скользко, и я едва не растянулся, запутавшись в полах пальто», «кирпичная стена казалась особенно мрачной»… Тьфу! Кружок любителей словесности, да и только! Уверяю вас, я сам, если сочту это нужным, добавлю и стену кровавого кирпича, и завывающий в окнах ветер, и то, как вы, отозвавшись на внезапное прикосновение омертвелой руки, вздрогнули всем телом! А главное, главное — последовательность. И если вдруг вам вздумается рассказать, в каком купе какого поезда вы ехали в Париж, дайте знать заранее: я не стану записывать!
По гостиной полетели смешки. Митрофан Андреевич тоже усмехнулся и поспешил меня заверить:
— Успокойтесь, Сушкин. В отличие от предыдущих ораторов, я — не Цицерон. Скорее уж… Цезарь[16]!
Эта шутливая похвальба вызвала новую волну смешков.
— Смейтесь, смейтесь, господа! — воскликнул я. — А вот мне совсем не до смеха.
И снова я с грустью посмотрел на свои хаотичные записи.
— Ладно, ладно, — Чулицкий, — молчим!
— Я могу начинать?
Митрофан Андреевич уперся кулаком в бок, изящно выгнув левую руку. Я только головой покачал. Тогда полковник принял естественный вид и — уже без всякой театральщины — продолжил прерванный расспросами рассказ.
— Итак, господа, первым делом я отправился к сводной сестре Бочарова, положившись на то, что эта девица по-прежнему проживает в квартире своего погибшего брата. Так оно и оказалось: дверь мне открыла она сама, в чем не было никаких сомнений — мне, пусть и мельком, дважды или трижды доводилось ее встречать на «семейных» собраниях[17] чинов пожарной команды, а память на лица у меня отменная. «Что же вы, сударыня, совсем нас позабыли?» — спросил я эту особу, явно при виде меня растерявшуюся.
«Ваше высокоблагородие! Митрофан Андреевич!»
— Здравствуйте, Анастасия… — я замялся, припоминая отчество: оно было иным, нежели у Бочарова и другой сестры, и почему-то вылетело у меня из головы.
«Маркеловна», — подсказала она.
— Здравствуйте, Анастасия Маркеловна! Вы позволите?
Не дожидаясь формального разрешения, я шагнул через порог, оказавшись сначала в крохотной прихожей, а в следующий миг — в такой же игрушечной гостиной. Квартира была совсем невелика, обходилась, похоже, недорого, но казалась уютной. И уж чего в ней не было вовсе, так это — намека на отчаянную нужду, в которой, рассуждая здраво, должна была обретаться оставшаяся совсем в одиночестве и без всяких средств к существованию женщина.
