Не дожидаясь формального разрешения, я шагнул через порог, оказавшись сначала в крохотной прихожей, а в следующий миг — в такой же игрушечной гостиной. Квартира была совсем невелика, обходилась, похоже, недорого, но казалась уютной. И уж чего в ней не было вовсе, так это — намека на отчаянную нужду, в которой, рассуждая здраво, должна была обретаться оставшаяся совсем в одиночестве и без всяких средств к существованию женщина.
Это обстоятельство настолько бросалось в глаза, что в первую голову я заговорил о нем:
— До меня дошли слухи, — заявил я, с любопытством оглядываясь, — что вы оказались в затруднительном положении. Рад, что слухи оказались ложными. И все же: развейте окончательно мои сомнения — вы ведь не нуждаетесь?
Анастасия вспыхнула, но от чего — смущения, каких-то опасений или гнева — я поначалу не понял:
«Нет, ваше высокоблагородие, не нуждаюсь!»
— Ах, сударыня! Давайте обойдемся без формальностей. Называйте меня просто Митрофаном Андреевичем. Ваш брат…
«Хорошо, Митрофан Андреевич, — сразу же перебила меня Анастасия, — пусть будет так. Так чему же на самом деле я обязана вашим визитом?»
— Помилуйте…
Начал я, но снова был перебит:
«Митрофан Андреевич! Вы же не думаете, что я — дурочка какая-нибудь?»
Пришлось признать очевидное:
— Напротив, Анастасия Маркеловна. Вижу, ума вам не занимать!»
«Так что же вас привело ко мне?»
— Вы позволите? — кивнул я стул и придвинул его к себе.
И снова Анастасия вспыхнула! Похоже, мое присутствие все-таки не смущало, а злило ее:
«Раз уж вы здесь, пожалуйста!»
Я сел. Анастасия села напротив.
— Значит, начистоту?
«Говорите!»
— Только что вскрылись очень странные обстоятельства. Во-первых, — я начал, не снимая перчатку, загибать пальцы, — собственно гибель вашего брата. Точнее, не гибель даже, а то, что ей предшествовало. Скажите: вы знали, чем занимался ваш брат?
Анастасия прищурилась:
«Разве не пожары тушил?»
— Анастасия Маркеловна, — я укоризненно покачал головой, — мы же договорились: начистоту!
Она — с какой-то откровенной даже — злобой усмехнулась:
«Ничего подобного! Мы, Митрофан Андреевич, договорились о том, что начистоту станете говорить вы. Обо мне и речи не было!»
На мгновение я опешил от такого заявления, но тут же взял себя в руки:
— Давайте без софистики. Вы — женщина умная, что мне уже пришлось признать, и поэтому должны понимать: наша беседа — одолжение с моей стороны в память о прошлом. Если вам мое одолжение не по вкусу, разговор мы можем продолжить в тюрьме.
Анастасия опять усмехнулась:
«Вы говорите о моем уме, но, видит Бог, в глубине души все-таки считаете меня дурой. Как и всякую, полагаю, женщину. Или… вы сами верите в то, что делаете мне одолжение?»
— Анастасия Маркеловна!
«Что? Что «Анастасия Маркеловна»? Будь у вас хоть что-нибудь против меня, никаких одолжений вы делать не стали бы! Разве не так?»
Я не нашел, что ответить.
«Вот видите! — продолжила наступление Анастасия. — Вам нечего на это сказать. Вы не возражаете. А это значит только одно: против меня у вас ничего нет. Лишь подозрения. Вы не со знанием пришли, а за знанием!»
По всему выходило, что я, понадеявшись быстро прижать подозрительную сестричку к стенке, сам оказался к ней прижат. И тогда я не нашел ничего лучшего, как извиниться:
— Да, Анастасия Маркеловна, вы правы: к вам привело меня подозрение, а не уверенность. Не знание, а желание его получить. Но вы должны меня извинить: столько несчастий за какой-то час обрушилось на мою голову… Тут любой потерялся бы, что уж обо мне говорить. Ведь я для своих людей по-отечески во всем старался!
И вот тогда сестра Бочарова сменила гнев на милость:
«Вы тоже меня простите, Митрофан Андреевич: не со зла я на вас накинулась. От усталости!»
— Вы устали?
«Да. Хранить все это в себе. Встречаться с прежними сослуживцами брата и отводить глаза… вот вы давеча спросили, почему я вас совсем позабыла. А ведь всё просто: не могла я больше ни с кем из вас видеться!»
— Значит, — хмуро спросил я, — вы и впрямь обо всем знали?
«Не совсем, — Анастасия покачала головой. — Не сразу».
— Что вы имеете в виду?
«При жизни брата, — пояснила она, — у меня порою возникали подозрения, но дальше подозрений не шло. Брат был человеком отзывчивым, добрым, и все эти его качества быстро подозрения развеивали. Посудите сами: можно ли всерьез считать, что вечерами совершает преступления тот, кто утром раздает малышам конфеты?»
— Ваш брат, — удивился я, — раздавал конфеты детям?
«Я образно», — сухо ответила Анастасия.
— Ах, да, конечно! Извините.
«А тут еще и наша сестра, Клавочка…»
— Что?
Анастасия вздохнула:
«Светлым была человеком и очень любила Васю. Я несколько раз обращала ее внимание на кое-какие странности, но она только отмахивалась: быть, мол, такого не может. А уж не ей ли — при ее-то всепроникающей светлости — было не отличить хорошее от злого и порядочное от преступного?»
Я с сомнением посмотрел на Анастасию Маркеловну:
— Чаще бывает наоборот: добрые люди как раз и не видят зла!
Анастасия кивнула:
«Вот именно. Теперь-то я понимаю, но тогда мне казалось…» — она запнулась и побледнела. — «Ах! — воскликнула она. — Какой же я была слепой! А ведь всего-то и нужно было, что слушать самое себя. И не было бы тогда всех этих несчастий. Не умерла бы Клава. Не пришлось бы мне бежать от общества подруг и забывать знакомства… Всё, всё было бы иначе!»
— Вот что, — я наклонился вперед и коснулся руки Анастасии, — расскажите-ка все по порядку.
Анастасия Маркеловна ненадолго задумалась, а потом рассказала:
«Вася, брат наш, был из отставных: вы знаете, Митрофан Андреевич…»
Я кивнул: разумеется, Бочаров был из отставных[18]. И хотя при наборе чинов лично я, в отличие от моих предшественников в должности, прежде всего, смотрю не на прошлые заслуги, а на пригодность к пожарному делу — даже экзамены ввел с высочайшего позволения[19], — однако, при наличии равных во всем прочем кандидатов, предпочтение отдаю отставным. С ними не то чтобы меньше мороки — здесь еще бабушка надвое сказала, — но в целом, их обучение новым обязанностям получается более… более… как бы это сказать?
— Оптимизированным?
— О! Верно подмечено, Михаил Фролович: оптимизированным. Отставные уже приучены к дисциплине, а в нашем деле, как и в военном, без дисциплины никуда. Они приучены к тяготам, а в нашем деле тягот — с избытком. Наконец, жизнь в коллективе — большая ее часть — для них не в диковину, а мы — вы сами это подметили…
— Можайский это подметил.
— Какая разница?
— Вы правы: никакой.
— Ладно: как Юрий Михайлович подметил, большую часть жизни мы проводим в казармах и вообще — в обществе друг друга. Даже если дни выдаются спокойными[20], времени мы не теряем: учения, учеба[21]… много всего. А лучше всего к такому распорядку приучены — опять же — отставные. Поэтому и отставных в моей команде — большее, нежели статских, количество. Василий Бочаров был одним из них.
— Понятно.
— Вот потому-то я и кивнул в ответ Анастасии Маркеловне: да, мол, конечно, знаю. Она тоже кивнула и продолжила:
«Когда Вася вышел из полка и решил испытать себя на пожарной службе, мы с Клавой — буду откровенной — испугались. Много нехорошего поговаривали об этой службе: и трудна-де, и оплачивается никудышно, и опасна не в меру, и продвижения в ней никакого. А уж что говорили о заведенных в ней порядках… волосы дыбом вставали. Как будто не о государственной службе речь заходила, а о каторге, причем не политической, где, как говорят, еще какое-то уважение друг к другу имеется, а с отбросами — ворами, грабителями, убийцами!»
Я, услышав такие характеристики, ничуть не обиделся: Анастасия явно имела в виду минувшие дни, еще до моего назначения, а тогда многое и впрямь было иначе и очень сильно оставляло желать лучшего. Анастасия тут же это и подтвердила:
«Вы, Митрофан Андреевич, на свой счет ничего из этого не принимайте: при вас всё изменилось кардинально! Но тогда… тогда — совсем другое дело. И мы не на шутку испугались. Зачем было идти в такую службу? Неужели крепкому, здоровому человеку не нашлось бы никакой другой работы?»
Я в сомнении покачал головой: отставные были извечной проблемой столицы, уж слишком много их скапливалось.
Анастасия меня поняла:
«Вася так же считал и о том же нам заявил: не найду, мол, другую работу. А если не найду в кратчайшие сроки, то вышлют нас по указу в глухую тьму-таракань, и будем мы там куковать всю оставшуюся жизнь!»
— Он правду говорил, — подтвердил я. — Выбор у отставных невелик: мы, полиция, иногда — вахтеры и дворники… Но в дворники устроиться сложнее всего.
