Разобравшись в тумане слов и впечатлений Риты, Ольга глубокомысленно хмыкает:
— Это знак.
Поверхностно заглянув в две большие клетчатые сумки (такие когда-то звали «челночными»), Кампински хмыкает другой своей догадке.
— Понятно. Маман, пользуясь случаем, устроила тотальную ревизию и избавилась от всего Денчикового барахла, до которого только смогла дотянуться. Не понимаю, зачем она, выезжая отсюда, все это сгребала с собой, если оно ее бесит?
Сей вопрос ответа не подразумевал.
Сложив мимолетные воспоминания в одеяло из цветных полос, Рита оставляет его в гамаке, оглядывается на Ольгу, и как в любовных романах «их взгляды неожиданно встретились».
Кампински действительно не ожидала. Она бессовестно подглядывала за Ритой, бесстыже коллекционируя мгновения чувств последней и без сомнения теперь единственной привязанности. Не любовь, но нечто необъяснимо горячее жжется нежностью и страшным желанием обладать. Взгляд подмечает каждую мелочь, словно от них в эти доли секунды зависит вечность. То, как Рита откровенно сейчас счастлива, заинтересована.
«Она жива», — не в силах подобрать нужных определений (да и надо ли?) или даже просто оторвать глаза, к встрече с Ритиным взглядом завороженная Ольга не была готова, а потому растерялась.
У Риты иная проблема (если можно так сказать). Она никак не может отделаться от пафосно-невыносимого чувства, будто за каждым ее шагом следит сейчас вся страна огромная, и поэтому каждое слово, эмоция или даже выдох-вдох должны жестко контролироваться (в отсутствии внешнего контролера ею же самой!). Нет больше рядом всевидящего ока всезнающей Дианы Рудольфовны, нет настойчиво-благожелательной поддержки мамы.
«Отныне и до скончания века — только сама, без права на ошибку!» — торжественно напоминается.
«Вот только Ольга сегодня невозможно странная».
— Наверное, должен быть какой-то план, с чего обычно начинают новые жизни…? — неуверенно шутит Рита, чувствуя скрываемую Ольгой нервозность, интерпретируя её в нескольких собственных ключах и затрудняясь в выборе истинного.
— Дышат полной грудью и пишут на старых обоях эти самые планы желаемого развития событий, — неожиданно даже для самой себя отвечает Кампински. Её тоже душит тяжесть необъяснимой (необъясненной пока самой себе) ответственности.
— А еще… здесь явно не хватает свежего воздуха, — находит Ольга первое из решений и спешит претворить его в жизнь — необходимо открыть окно, распахнуть эти старые рамы с осыпающейся краской и давно не мытыми стеклами, впустить свежий воздух, если смесь запахов горячего асфальта, сырости каналов и бог знает чего еще можно посчитать таковым.
— Да, ты права, — мурлычет Рита. Июньский теплый вечер кажется ей до съедобного вкусным, будто его можно порезать ломтиками или, отломив кусочек, положить в рот, облизав при этом кончики пальцев. Он тает миндальным мороженым в ванильно-шоколадном латте.
Стоя рядом с Ольгой у открытого окна, Рита глубоко вдыхает новую для себя жизнь. Вроде еще не такие уж и сумерки, а в колодезном дворе уже зажигаются окна, в них видны люди со своей частной историей.
«В них отражаемся мы», — затаив расшалившееся не на шутку дыхание, Рита и Ольга глядятся в вечерний город с неясной палитрой наступающей ночи. В самих себя, ставших небом и крышами, фонарями, мостами и светофорами.
«Да чем угодно, лишь бы унять эту дрожь в человеческом теле от невозможной, запрещенной самими себе личной близости, от лихорадки желания убежать и остаться, обняться и целовать до потери сознания…».
— Рит… — негромко, неожиданно срывающимся голосом произносит Ольга, умолкает в ненастоящее покашливание. Присев/прислонившись к подоконнику, она теперь повернулась спиной ко всему остальному миру, оставаясь лицом к лицу только с собственным наваждением в виде зеленоглазой женщины, неуверенно закусывающей губу. Встретив взгляд ее (теперь ожидаемо), берет за руку и легко-легко, словно лишь неосязаемой силой мысли, тянет к себе.
— Не могу без тебя, сумасшествие мое, — ложится в ладони Риты признание Ольги. — Я никуда не поеду сегодня. Не смогу просто так выйти и закрыть дверь, не узнав, что твой запах и вкус не изменились. Остались прежними с моими только метками и, может быть, еще той весны, того наваждения…
… Глядя на Ольгу во все глаза, видя ее в ореоле сиреневых сумерек, в светящихся рунах единственно верных слов, Рита повинуется им, ей, тому непонятно-притягательному между ними, что живо и дышит, и бьется пульсом одним на двоих. В неспешно начинающемся ритме уже знакомого чувственного танца, мелодии, звучащей мягким пульсом басового контрабаса, гитарным кружевом и саксофонной чувственностью, делая осторожно-скользящий шаг вперед, Рита останавливается слишком поздно. От столкновения уже не спастись, и тела мягко соприкасаются, обмениваясь импульсом, обесценивают мораль и плавно переходят в выразительно гибкое Cuban Motion, понятное даже тому, кто никогда не учился танцевать самбу, ибо оно в крови, оно разлито в воздухе вечернего города, притаившегося за окном и кусающего в чувственной горячке пальцы и губы, причем не обязательно свои, собственными они станут в процессе. В темном омуте Ольгиных зрачков Рита видит себя, и наоборот, Ольга отражается эхом в сердцебиении Риты. Где, чувствуя тепло Ольгиной ладони, согревающее весь мир, сжавшийся только до них двоих, до тонкой полоски соприкосновения тел через призрачную преграду одежды, Рита чувствует, как вновь нарушает границы самодозволенного и недозволенно поддается соблазну желаемого больше жизни. Ольгины губы слегка открываются в легкой улыбке. Недосказанные слова ее остаются на Ритиных губах, в ее дыхании, глубоко вдыхающем в себя Ольгин пропавший голос. В том, чего обе хотели давно, но ходили по кругу татами, устланного глупыми словами и обидами.
Целуя Риту, закрывая глаза, Ольга вслед за ней (или увлекая за собой) летит вверх, над городом, крышами. Ладони рисуют новый шедевр восприятия мира через географию любимого тела. Пробежав по спине, тонут пальцами в шелке волос, захватив их, заставляют Риту запрокинуть голову, освобождая губам путь к нежности шеи.
Чувствуя Ольгино дыхание на своей коже, Рита слабеет, одновременно становясь одним, остро реагирующим на каждое Ольгино движение, нервом, и черт с ним, с раскрытым окном.
Не включая свет, в размеренности знакомого танца, Рита и Ольга перемещаются в единственное экзотическое ложе квартиры, негласно и жарко принимая общее для них обеих сиюминутное правило: что будет после, что было до — всё неважно, когда она целует ее и это взаимно.
— Ритка, — полушепотом рычит Ольга, вдыхая чуть сладковатый запах нежности, буквально источаемый Ритой в ответ на Ольгин шепот. — Я тебя съем сейчас и ни слова против…
Не понимая, что больше меняет реальность — головокружение или раскачивающийся гамак, Рита мурлычет в ответ что-то совсем уже не человеческое, но невозможно чувственное. Укрывая своей занавесью, сумерки плотнее сгущаются у окна, подглядывая за двумя обнаженными женщинами, забывшими обо всем оставшемся за пределами гамака человеческом мире.
Им было что сказать друг другу, не обманываясь смыслами слов, но доверяя языку тела и чувств, ставших на какое-то время единой нейронной сетью, кровеносной системой, где в упорядоченный хаос перемешалось физическое с сугубо душевным.
Лишь принимая в себя друг друга, Рита и Ольга становятся цельными и единым целым. Правильным, настоящим, горящим, словно только что родившаяся звезда, и бесконечно глубоким, как вечность вселенной.
