Достигая одной на двоих высоты, перепутались душами в связке слишком плотно прильнувших тел, переплелись затейливой, сладострастной руной, и, расходясь после волнами по поверхности мироздания шепотом «Я люблю тебя», тихо родились снова, разлились в сознании обессиленных женщин сладкой негой и остались в нем навсегда.
Укрытые растаманским одеялом, переплетенные руками, ногами и чувствами, как нити полосатого своего укрытия, Ольга и Рита теплеют в сумерках одним полусонным целым.
Изредка перебрасываются негромкими фразами.
По потолку иногда пробегают блики машин. В забеленной вусмерть лепнине они кажутся особенно нервными или просто шустрыми. Камин светится отражением клеток окна напротив, но самое непривычное даже не это, а звуки.
Слушая город, Рита знакомится заново — теснее, более лично. Она уже давно забыла, каким может быть постоянный приглушенный шум машин. В Москве он был громче — жили над самым проспектом, а в Городке просто отсутствовал. Две-три машины в день не в счет.
На шум машин, как на основной ритм, укладываются мотивы иных, всевозможных звуков. Обрывки музыки большего или меньшего размера и громкости, визгливые сирены то ли полиции, то ли скорой помощи, какие-то необъяснимые скрипы, шумы, стук и, конечно же, человеческие голоса. Многоголосие, живущее на улице лишь сезонно — летними вечерами, а с холодами мигрирующее в кухни.
— Ритка, ты сумасшедшая, — тихо обнимает Ольга. — Вот вся, как есть, до последнего волоска.
Ее голос щекочет ушко. Смеясь, Рита жмет его к шее.
— Как раз то, чего тебе всю жизнь не хватало — мурлычет в ответ, — полная непредсказуемость.
— Вот это точно! Сколько хоть время? — встать и найти телефон нереально, поэтому Ольга мысленно прикидывает, пытается сообразить, подсчитать….
— Не знаю, — пожимает плечами Рита. — А ты торопишься куда?
В негромком и беззаботном голосе её лениво затесались пара иголок, на что-то большее не хватит сил.
Ольга неслышно, но до отказа в легких вдыхает любимый, чуть сладкий запах Ритиной кожи. Из всех возможных правд она самая правдивая.
— Останься, — тихо просит, едва балансируя на грани сна. — Пусть это ничего не будет значить, — её слова для себя самой и Ольги звучат ожившими в тишине мыслями. — Просто останься на одну ночь. Мы ведь никогда не спали еще вместе. И это всё, чего я хочу, хоть одну «нашу» ночь. Я… — «люблю тебя» — прошептала за Риту тишь.
— Скажу больше, — отвечает ей Ольга. — Ты первая и единственная, с кем я сплю, буду спать в этой квартире.
Не находя причин отказаться, она подтверждает согласие.
— Звучит двусмысленно, ты не находишь? — мило хмыкает Рита. — Я единственная, с которой ты будешь спать здесь.
— Нет, солнышко, звучит однозначно и ясно, как белый день. Отныне и навечно, да будет так! — дурачится Ольга. — Камин и гамак беру в свидетели. В этой квартире лишь ты и лишь я…
Закрывая глаза, Рита изо всех сил хочет верить в слова той единственной, которую любит и будет любить. В такие минуты уверенность в вечности чувств непоколебима. К сожалению, она слегка отравлена памятью едва пережитой боли, наказание за безрассудное счастье, но кто о нём думает?..
— Мне хорошо с тобой здесь и сейчас, — стараясь придать голосу твердости, шепчет Рита. — Я не знаю, что будет завтра, я не хочу вспоминать о вчера, не буду загадывать и опутывать тебя какими-либо намеками, обещаниями…
— Тссс, — целует ее губы Ольга. — Это всё лишнее.
Не веря до конца в происходящее, Рита прикусывает кончик языка, но не просыпается. Остается, как и прежде, в качающемся гамаке, любимых руках. Ольга ласкает дыханием, дразнит «дурочкой», целует «где больно». Мысль «не задумываться о завтра» возвращает её в бесшабашную юность, с той лишь разницей, что в настоящий момент это самое «сейчас» гораздо слаще на вкус, чем тогда. Во времени открытий есть свои прелести, никто не спорит, своя острота, но нет той тягучей неспешности, что выматывает сладко-терпким желанием тело (и душу в придачу), нет того богатства оттенков чувственности (да и кто бы на них обращал внимание в спешке первых «дозволено»).
— Я по тебе соскучилась. Я о тебе мечтала, — тайны слетали с губ так же, не задумываясь о «завтра», дополняли «здесь и сейчас» глубиной чувств, странной честностью. Веря в происходящее, происходящему, Рита шептала в ответ о том, кем действительно для нее Ольга является, что она чувствует к ней, умудряясь при этом ювелирно избегать одного-единственного слова, так неосторожно прозвучавшего ранее, но чувствуя присутствие слова-откровения на Ритином языке, Ольга целовала всё жарче, словно оно передастся ей помимо воли хозяйки, пока та пьянеет их общей свободой с обоюдным желанием.
— Я прямо обожаю теперь город твой! — все громче голос слетал с Ритиных губ. Все безрассуднее рассыпал слова, заполняя ими реальность Ольги, издевательски добивающуюся только одного (слова).
— Я люблю…. — кончая, выдохнула Рита. — Питер.
Ольга со смехом почти дико застонала от разбивающих привычный сценарий действа амбивалентных чувств. Кончая смеяться — новое слово в личной камасутре.
Заключительными аккордами отзвенели признания, стоны, и голоса стихли на затихающих волнах вдохов и выдохов, плавно разливающихся из горной реки с водопадами и порогами в величественное спокойствие вселенского океана. В его ритме давно вздымается и опускается ночь, грудным, теплым голосом нашептывающая сны и грезы тем, кто может слышать ее. А те же, кто спит слишком крепко — видят сны — коллективную сказку всех растворившихся в неге плотской любви душ. Приливами и отливами живет Океан, танцуя со своей любимой партнершей Луной. В отличие от людей, они не могут быть ближе, не могут уснуть на любимом плече и лишь кружатся в вечном танце, пока уставшие от любовных игр люди обессилено засыпают. Кто из них прав — неизвестно, а поиск истины, возможно, и есть Великий Вселенский Смысл Всего Настоящего.
Укрыв Ольгу своим одеялом, Рите снится, как Ольга ее укрывает своим.
Питер лениво косится с крыш в их окно, тихо курит и щурится на горизонт: «Что за лето? Что за жара?» — ворчит он привычно, но с наслаждением вытягивает босые ноги, сотканное из сквозняков тело на остывающих старых крышах и, глядя в небо совсем по-человечески, думает о чем-то своем. Когда его взгляд туманится предчувствием утра, ночь лукаво и нежно целует в висок, оставляет на коже запах своих грез и, оставаясь верной себе, растворяется в небе.
========== Часть 4 ==========
И если быть честным до конца, то «наводить порядок» Талгату нравилось всегда.
Нравилось устраивать свой быт, определять вещам их места, распределять пространство в квартире по-своему, для себя. Да и делать это пространство чистым — помыть пол, пропылесосить, протереть пыль, по большому счету никогда не было для Талгата проблемой. В их семье (мама, брат и я) всегда было заведено строгое и неукоснительное дежурство. Всем доставались в равной степени кухня, туалет, мусор, своя же комната — это вообще святое. Может быть, поэтому, притащившись «домой» после отъезда Кампински и внушительного остатка непомерно растянутого трудового офисного дня, Талгат по-новому сейчас оглядывает обстановку, оставшуюся ему в наследство, расположение в общем и мысленно оценивает необходимость изменений.
Сидя в прихожей на тумбочке для обуви, заторможено прикидывает: «стоит ли снимать ботинки?», где, с одной стороны, входя в дом, нужно разуться, с другой — «я же не знаю, кто и как тут топтался в обуви, пока меня не было. Кампински вроде не засранка, но и слепо верить никому нельзя».
