Ссутулившись, как под непосильной ношей, Талгат садится на край стола. Ночь тихо тикает стенными часами и с любопытством заглядывает в письмо, которое человек не торопится прочитать.
Прежде Исин разворачивает свертки. В них контейнеры с густым, наваристым лагманом, салатом, чем-то еще с пометкой «завтра на работу» и, конечно же, ароматными булками.
Талгат поднимается, ищет среди десятка столовых приборов какую-то особенную ложку.
Но лист не молчит, и Талгат вновь берет в руки письмо, обжигающее пальцы аккуратным почерком, смотрит в строчки и не понимает сначала ни слова, словно они написаны инопланетным разумом, а потом в сознании вдруг рождается тихий и далекий голос Джамалы:
«Здравствуй, Талгат. Приятного аппетита и не волнуйся, колдовских трав не использовано.
«Думаю, первые дни вам придется с новым начальством работать за двоих и троих, но вы справитесь. Сарафанное радио хорошего мнения об Алешине. Мое же мнение о тебе не изменилось и никогда не изменится — ты самый лучший, гордый и честный… и если честно, будь ты другим, разочаровалась бы, хоть это, возможно, и было бы легче. Я же по прежнему очарована тобой.
Я вспоминаю нашу первую встречу, глупую болтовню Ложкина и твои глаза, сказавшие мне гораздо больше. Наше первое свидание с кино и мороженым. Можешь не верить, но ты осуществил тогда все мои мечты — именно ты сделала явью ту сказку, о которой я всегда мечтала и уже никогда не рассчитывала получить. Говорят, она бывает лишь в шестнадцать лет, а моя же юность была далеко не сказочна.
Не хочу о ней, я бы с радостью рассталась со всем, что было в моей жизни до тебя, но, к сожалению, именно оно сделало меня женщиной, тебе понравившейся. Исправь хоть малую толику — и Джамала будет совсем иной. Возможно, оно было бы к лучшему, но будет ли она любить тебя так, как люблю я?
Я не прошу ничего, и, ради бога, не думай, что пытаюсь польстить, заговорить, обмануть. С некоторых пор я поняла, как страшна ложь и в первую очередь ложь самой себе. Она ужасна в своей бессмысленности. Она низка и недостойна. Прости, что оказался замешанным в неё. Я не хотела… я ведь действительно не искала в тебе выгоды, а увлеклась и… да и ты сам всё знаешь. Знаю, что мы чувствовали одно на двоих происходящее чудо.
Знаю, что для такого честного человека как ты, мои поступки крайне, крайне бесчестны.
Я не хочу оправдывать чувства к тебе, а ты не должен мне безоглядно верить.
Прости и за это письмо. Я написала его, зная, что ты хотел бы пока «побыть в тишине». Я не могла его не написать.
Оставляю ключи. Один передала Кампински перед выездом, второй был у меня, хранился на случай, если она потеряет первый.
Умолкаю.
Благодарю за все… спокойной ночи и добрых утр.
Джамала».
========== Часть 5 ==========
— Мне-е-е… — утро не очень плавно, но ритмично тронулось куда-то в неизвестность и посыпалось речитативом:
— Мне не передать, что в моей
Черепной коробке телепередач!
Я вернулся, держись, мир!
Вы заказали мою голову, я подаю вам признаки жизни! — бодро накричал мальчишеский голос, явно старающийся звучать взрослее, резче.
Закутавшись друг в друга, Рита с Ольгой укрылись одним на двоих сном от звуковых сквозняков непонимания, но голос откашлялся и продолжил:
— Я один с лампой! От редбулла зрачки — манго!
Депривация сна и неебаться устал! Под глазами круги — панда!
Всё что есть в этой ебанной песне, я для вас оторвал от груди — Данко!
Я бы вышел из этой игры, но я боюсь повредить ей гланды!
— Федька, мать твою, шесть утра! — хлопает что-то стеклянное, заглушая невнятный Федькин ответ, сыплется разбитым женским голосом. — Дайте уже парнишке кто-нибудь! Чтобы этот гормон перестал играть! На моих нервах! И смог уснуть!
Замолчав, голос женщины еще звучит какой-то фантомной памятью.
— Батл! Батл! — радостно взрывается третий невидимый двумя непонятными Рите словами прямо в ее исчезающем сне, и всё, наконец, стихает. Словно единственной задачей неизвестных стихийных рэперов было разбудить максимальное количество жильцов дома с минимальными усилиями. Ну, реально — накричать в колодец немного сил и фантазии требуется, а смысла и того меньше.
Потягиваясь, Ольга перевернулась поудобнее. Рита нашла очередной способ обнять любимую и уже практически уверила сама себя в том, что странное происшествие было всего лишь безумной игрой ее расшалившейся фантазии, как новый сольный номер добавил своей драматичности в восходящее утро.
— Жизнь! — внезапно негромко и торжественно произносит новый голос. — Жертва! — по каким-то неуловимым признакам он моментально получает определение от мозга «старый еврей».
— Что вы знаете о жизни и о жертвах, молодой человек? — сгущаясь в философскую тишь, утро прислушивается. — Вы думаете, что, если вас выселили из особняка, вы знаете, что такое жизнь? И если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу, то вы знаете, что такое жертва?
— Только тебя, дед, не хватает! — бурчит невидимый ни Рите, ни Ольге, обиженный рэпер Федька, но дед и не думает обижаться и отставать от (внука?), а, видимо, вдохнув диафрагмой, продолжает свое выступление с новой силой.
— Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, — пафосно и одновременно с чувством человека, не понаслышке знающего, о чем говорит, декламирует импровизатор. — Но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть.
— Угу, вам-то чего не спится? — нисколько не проникаясь пафосностью момента, продолжает искренне обижаться внук и за деда, и за себя.
— Вчера ночью, друг мой, Федор, при колеблющемся свете электрической лампы я накропал истинно гениальные стихи, был уверен, что, как коллега по цеху, ты оценишь. И только на рассвете, когда дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже написал А. Пушкин.
Вместо сочувствия Федор жестоко хмыкает:
— Не удивительно, с вашим-то Альцгеймером.
— Такой удар со стороны классика! А? — не теряется дед, а полусонной Рите очень явно представляется хитрая и в чем-то мудрая улыбка.
— А то, что вы обозначили, молодой человек, как негатив, на самом деле лучшее, что может приключиться с человеком в его без малого сто лет. Я заново открываю классиков. Я многое читаю как первый раз и переживаю эмоции более сильные, чем в глупой, но пылкой юности…
— Валентин Иосифович, доброго здоровья, — в чуть сонном, мягком голосе новой участницы раннеутреннего диалога о смысле жизни и поэзии, нотки извинений любящей матери. — Ваш завтрак готов, приходите. А вы, Федор Михалыч, умываться быстро, и твои нечищеные ботинки тоже скоро закричат вашим рэпом на стихи Мойдодыра. Вымой их! Сделай милость!
На этот раз призывов к «батлу» не последовало, только звук закрывшейся рамы и тишина с далеким гулом просыпающегося города.
— Маме расскажу, не поверит… — шепчет Рита и окончательно просыпается от собственного шепота. Сквозь ресницы видит неубедительный свет в прямоугольнике распахнутого окна и сонную Ольгину улыбку.
