роли лакея Гарольда.
– Как прикажете о вас доложить, сударыня? – спрашивал дедушка Книппер-Чехову.
В «Идеальном муже» это была его первая и последняя реплика.
* * *
Почему дедушку заменили? Я не большой специалист по интригам, но думаю… просто так. Чтобы знали, кто в доме хозяин. Всем известно: любой театр – жуткий гадюшник…
Ещё одна трафаретная истина – людей больше любят не за то добро, которое они сделали вам, а за то, которое вы сделали им. И наоборот, не любят за те обиды, которые вы же и нанесли. В мхатовской труппе дедушку милостиво оставили, но больших ролей не давали. Дедушка никогда не был борцом, бойцом, предпочитал лениво плыть по течению. Не получалось в театре – ездил с концертами от филармонии, читал стихи, много озвучивал (сказки, фильмы), голос у него был шикарный, это у нас семейное, я уже говорил. Как на работу, ходил в Дэзэзэ́, Дом звукозаписи – кстати, на улицу имени того самого В. И. Качалова, с которым дедушке так и не пришлось поиграть…
Вышло так, будто он провалился между двумя мхатовскими поколениями. В пятидесятых-шестидесятых ещё заправляла старая гвардия: тот же Станицын, Массальский, Грибов, Яншин, Борис Ливанов… К семидесятым они состарились, потеряли влияние, хватку, – тут бы дедушке взять реванш, выбиться на авансцену – но нет, пришла молодёжь: Евстигнеев, Калягин, Ефремов, – дедушка был им не нужен. Может быть, единственная роль, где видно, какой актёрский потенциал так и не был востребован, – Гаев в «Вишневом саде». Вы можете посмотреть на ютубе.
8
Представляете, я прожил в его квартире всё детство – и последний класс школы: дедушке было уже за восемьдесят. Но я не помню его неопрятно одетым, неряшливым – никогда. Гладко выбритый, со своей рельефной сплошной сединой (только под самый конец волосы стали редеть), в костюме (и даже в тройке), вечером часто с рюмочкой, но при этом с прямой спиной, не по-актёрски замкнутый, «вещь в себе». При этом он не был мрачным, я не боялся его, не стеснялся, мне не было с ним тяжело. Просто знал, что не нужно дедушку дёргать. Когда захочет, даст мне полистать (аккуратно!) альбомы – или откроет волшебным ключиком «горку». Дедушка собирал камни – конечно, не драгоценные, а поделочные. В шкафу камни лежали на полках, а в горке (или на горке?) хранились мои любимые экземпляры – магнетит с золотистыми блёстками (в детстве я был уверен, что это вкрапления настоящего золота), лазурит нестерпимого синего цвета…
Ко мне дедушка относился ровно, спокойно, без придыхания – не так, как обычно бабушки-дедушки к своим внукам. Единственный человек, к которому дедушка явно благоволил, – это была моя мама, его невестка. Со своим родным сыном – с моим отцом – он общался сквозь зубы. Я всегда чувствовал между дедушкой и отцом какую-то стену, препятствие. Что это было? Ирония? Пренебрежение? Разочарование?
Мне это было тем более странно, что дедушка и отец были очень похожи почти во всём. Отец был такой же красавчик и шалопай. Если дедушка напоминал Лоуренса Оливье, то отец был вылитый Тони Кёртис. У него даже кличка была Великий Лесли[9].
Я читал, что Тони Кёртису приходило по десять тысяч писем в неделю с просьбой выслать локон с его головы. До таких высот отец с дедушкой вряд ли когда-нибудь поднимались – но ни с локонами, ни с барышнями у них, мягко говоря, проблем не было. Дедушка был женат четырежды, отец дважды – думаю, исключительно из-за лени и ненависти к бумажкам. Первый раз он женился в ранней юности, на спор, второй раз – на моей маме.
Маму, красавицу-златовласку и тоже актрису (Горно-Алтайского областного театра), отец привёз прямо с гастролей в Москву. Дедушка, между прочим, сразу её прописал – иногороднюю! в Брюсовом переулке! Немногочисленные друзья говорили, что он рехнулся.
Вообще, повторюсь, в нашей семье, кажется, только между мамой и дедушкой были тёплые отношения (не считая нас с мамой, конечно). Как я теперь понимаю, мама провела с дедушкой гораздо больше времени, чем с отцом. Отца почти никогда не было дома. Он уезжал на гастроли или на съёмки (в кино съёмки на выезде по-прежнему называются «экспедиция», «выехали в экспедицию», я воображал что-то вроде «Детей капитана Гранта»), или был на прослушиваниях, на пробах, или, вслед за дедушкой, на озвучаниях… или спал, потому что недавно приехал или прилетел (когда-то мне представлялось, что прилетел прямо к подъезду на зонтике, как Мэри Поппинс), или просто «устал».
Однажды утром, терзаясь похмельем, я услышал, как у меня за спиной Марина говорит маленькому Сей Сеичу: «Не трогай папу, папа устал», – и сразу вспомнил родителей и себя.
Дети не очень умеют следить за временем, но даже ребёнком я знал, что отец не приходит вовремя – никогда. Если сказал, что вернётся в шесть, значит, появится в лучшем случае в полдесятого – в десять, когда мне уже пора будет спать – а может пропасть и до завтра, и на неделю.
Конечно, мне его не хватало – и в раннем детстве, и позже, когда я уже учился в школе (естественно, в театральной Сто двадцать третьей, через один переулок от дедушки: Брюсов, потом Вознесенский, и следующий – Хлыновский тупик), – хотелось, чтобы отец увидел, как я сделал этюд, чтобы пришёл на показ, хотелось его одобрения…
В детстве я иногда фантазировал, что мои родители не настоящие, что меня к ним подбросили – или наоборот, их ко мне: что они притворяются, они шпионы… Интересно, это у всех детей такие фантазии? У вас были?
Чувствую, получается, будто у меня было несчастное детство. Нет, вовсе нет. Во-первых, я замечал, что дети могут приноровиться к любому порядку – лишь бы этот порядок был, неважно какой (а у нас, кстати, был – в Брюсовом переулке благодаря дедушке, в Марьиной Роще благодаря маме). И потом, я считаю, родители нужны детям гораздо меньше, чем сами думают. А свободы им (детям) как раз нужно больше, чем обычно готовы давать родители. Той же Марине я всегда говорил: оставь ребёнка в покое. Она отвечала: просто тебе на нас наплевать.
У нас в семье каждый жил своей жизнью. Родители не скандалили (по крайней мере, при мне), не ругались, не разводились. Могли, правда, подолгу молчать. Иногда подшучивали друг над другом, легко и остро, как будто были не советские муж и жена, а и впрямь какие-нибудь герои Оскара Уайльда.
Только на папиных похоронах я впервые почувствовал, как глубоко мама
