Смит открыл для меня заднюю дверь автомобиля без полицейских опознавательных знаков, который остановился на дороге. Жалкое подобие личного шофера — он встал за дверцей, дожидаясь, пока я сяду в машину. Я забралась в салон, не глядя на него. Водитель — молодой, рыжий, с узким лисьим лицом. Констебль Фримен, предположила я и не стала с ним разговаривать, хотя он открыто и оценивающе разглядывал меня. Пока Смит усаживался на переднее сиденье, я пристально посмотрела мимо молодого полицейского на свой дом. Он не подавал признаков жизни, и по внешнему виду ничего нельзя было сказать о том, как жили мы с матерью. Я хотела попросить у них разрешения сказать ей, куда меня увозят, но, посмотрев на дом, дремавший на солнце, пала духом. Скорее всего она понятия не имеет, что происходит. С другой стороны, я не могла так уж строго осуждать ее за это. Похоже, обе мы мало что замечали. Как я могла не обнаружить насилия, которое совершалось над слабым ребенком в нескольких ярдах от моей входной двери?
Мне захотелось выскочить из машины, подбежать к дому и барабанить в дверь, пока мама не откроет, потом вцепиться в нее и не отпускать. Она смогла бы защитить меня от полиции и заступиться за меня, как подобает хорошей матери. Одному Богу известно, что произошло бы, если б я действительно попыталась это сделать, допустив возможность, что она вообще откроет дверь. Я сердито сморгнула слезы. Я тосковала по несуществующему дому, по матери, которой совсем не знала. Я была сама по себе.
Когда Смит захлопнул дверцу с такой силой, что автомобиль качнулся, Фримен повернулся к нему:
— А она не такая, как я ожидал.
— Она на такую не похожа, — согласился Смит. — Но это не означает, что она этого не делала.
Лицо у меня вспыхнуло.
— Вообще-то не делала. Это ошибка.
— Все так говорят. — Смит хлопнул коллегу по плечу. — Поехали.
Включился двигатель, и я откинулась на сиденье. На самом деле меня не удивило, что полицейские мне не поверили. Я этого ожидала, раз уж мне не удалось убедить Викерса и Блейка, которые знали намного больше, чем они.
— Это ошибка, — сказала я, когда мы выехали на главную дорогу, только для того, чтобы последнее слово осталось за мной. Но, несмотря на свою браваду, я не могла отрицать, что я напугана. Теперь мне нужно было самостоятельно отстаивать свою невиновность, и у меня закрадывалось неприятное предчувствие, что это будет нелегко.
1996 год Через четыре года после исчезновения
— Итак, решаем. Какое мороженое ты хочешь?
Я делаю вид, что думаю.
— Ммм… Пожалуй, наверное… шоколадное?
— Шоколадное? Как необычно, — говорит папа. — Неортодоксально, но, думаю… да, я возьму такое же. Какая хорошая мысль.
Мы оба всегда берем шоколадное мороженое. Это своего рода правило. Даже если бы я захотела что-то другое, то не сказала бы, потому что папу это очень разочарует.
Он покупает мороженое, и мы идем к берегу моря. Ясный, жаркий день в разгаре лета, и на набережной полно таких же, как мы, путешественников на один день. Я замечаю в отдалении скамейку, бегу и сажусь на нее, пока никто другой не успел ее занять. Папа идет за мной помедленнее и методично лижет свое мороженое, придавая ему форму конуса.
— Скорей, — зову я его, переживая, как бы кто-нибудь не попытался посягнуть на скамейку, если я буду сидеть на ней одна. Надо сказать, это заставляет его замедлить шаги. Теперь он нарочно тащится еле-еле, и я раздраженно отворачиваюсь. Иногда меня шокирует, как папа в его возрасте может вести себя так по-детски. Незрело — вот как это называется. Можно подумать, взрослая — я, а ребенок — он.
— Отлично, — произносит папа, садясь наконец-то рядом. — Идеально.
Так и есть. Море серебристо-голубое, галечник на пляже белый в свете солнца. Над головами кружат и кричат чайки. Вокруг нас люди, но на нашей скамейке в обнимку с папой я чувствую себя словно под прозрачным колпаком. Никто не сможет прикоснуться к нам. Я лижу свое мороженое и снова чувствую себя счастливой, угнездившись под боком у папы. Я люблю эти поездки, которые мы предпринимаем только вдвоем. Я бы никогда не сказала папе, но рада отсутствию мамы. Она бы все испортила. Она уж точно не стала бы сидеть на скамейке, есть мороженое и смеяться над двумя толстыми мокрыми собаками, играющими в прибое.
Мы сидим там несколько минут, и я поглощаю уже вафельный рожок, когда папа перекладывает руку с моих плеч на спинку скамейки и говорит:
— Обезьянка… мне нужно кое-что тебе сказать.
— Что? — Я ожидаю какой-нибудь глупой шутки или чего-то в таком духе.
Папа со вздохом проводит по лицу ладонью и продолжает:
— Мы с твоей мамой… в общем, мы с ней уже какое-то время не ладим. И мы решили, что нам лучше всего расстаться.
Я смотрю на него во все глаза.
— Расстаться?
— Мы разводимся, Сара.
— Разводитесь?
Надо прекратить повторять последнее слово каждой его фразы, невпопад думаю я, но не представляю, что еще сказать.
— Все будет хорошо… правда будет. Мы будем очень много с тобой видеться. У нас по-прежнему будут такие дни, как этот… я буду приезжать каждые выходные, если смогу. И ты сможешь навещать меня. Я устроился на новую работу, в Бристоле. Это прекрасный город. Мы здорово там повеселимся.
— Когда ты уезжаешь?
— Через две недели.
Две недели — это слишком скоро.
— Ты уже давно об этом знал, — обвиняю я.
— Мы хотели убедиться, что все предусмотрели, прежде чем сказать тебе.
Лоб у папы собирается в сотню морщинок. Выглядит папа расстроенным.
Я со всей доступной мне скоростью перевариваю полученную информацию, пытаясь понять.
— Тогда почему я не могу поехать с тобой?
Папа тупо смотрит на меня.
— Ну во-первых, школа.
— Школы есть и в Бристоле.
— Разве ты не будешь скучать по своим подругам?
Я пожимаю плечами. Конечно, нет, но я не хочу огорчать папу. Он всегда спрашивает меня о моих подругах. Я стараюсь создать у него впечатление, будто достаточно популярна, и никогда не признаюсь, что, как правило, тихо провожу большую перемену в библиотеке за чтением. Не то чтобы меня не любят, я просто стараюсь не привлекать к себе внимания. И предпочитаю именно это.
— С сентября я могла бы пойти в какую-то новую школу. Подходящее время для перемены.
— Я это понимаю, Сара, но… просто думаю, тебе было бы лучше остаться с мамой.
— Ты же знаешь, какая она. Как может быть лучше остаться с ней?
— Сара…
— Ты оставляешь меня с ней, да? Ты уезжаешь, а я должна остаться.
— Ты необходима ей, Сара. Может, ты этого не понимаешь, но она очень тебя любит. Если ты уедешь со мной… я просто думаю, она не выживет. Я не хочу так ее бросать. Это было бы несправедливо.
— Тогда почему ты уходишь? — спрашиваю я и начинаю плакать, из носа у меня течет, и сквозь слезы я едва слышу отца.
— Сара, я тут не решаю. Идея уехать принадлежит не мне.
— Возрази ей! Скажи, если не хочешь нас оставлять. Не уходи просто так! — кричу я, и люди оборачиваются, подталкивают друг друга локтями, но мне безразлично. — Почему ты делаешь все, что она говорит, папа? Почему позволяешь командовать собой?
Ответа у него нет, а я слишком горько рыдаю, чтобы задать последний вопрос, тот, который я действительно хочу задать.
«Почему ты совершенно не переживаешь за меня, почему не скажешь „нет“?»
Глава 13
Фримен повез нас окольными путями — по боковой улице и узким переулкам, — и мы подъехали к задним воротам. Ни один из полицейских не сказал мне ни слова. Только когда автомобиль остановился перед заграждением и мы, не выключая мотор, ждали, пока поднимется шлагбаум, Смит кашлянул.
— Не удивляйтесь, что во дворе так людно: по связи передали о вашем прибытии. Все хотят посмотреть. Вы становитесь знаменитостью.
Я сначала не обратила внимания на толпу людей, но, бросив взгляд в проем между двумя передними сиденьями, увидела полицейских в одинаковой форме, которые, образуя небольшие группы, глазели на машину. Выражение лиц у всех тоже было одинаковое: в основном отвращение, смешанное с открытым любопытством и долей удовлетворения. Их работа была сделана. И эта работа получила отличную оценку. Среди полицейских попадались и гражданские служащие, выглядевшие столь же самодовольными. Более жестокой толпе не противостояла даже Мария Антуанетта при своем последнем публичном появлении.
Фримен тихо выругался, и я поняла, что столь обширная аудитория при въезде во двор его нервирует. Он переключил скорости, выехал на территорию участка и чуть сильнее, чем следовало, ударил по тормозам.
— Спокойнее, — проворчал Смит и повернулся ко мне. — У вас там все в порядке? Готовы для фото крупным планом?
Инспектору не удавалось мне понравиться. Он арестовал меня за то, чего я не совершала — даже в мыслях, — и это мешало мне говорить. Я не ответила ему, а просто сжала руки на коленях. Мне было холодно, и я чувствовала какую-то отстраненность, как будто все это происходило с кем-то другим.
