другие; судебный интерес отступил перед «политическим». Профессиональное дело защиты было сделано средством политики. И когда это средство оказывалось недостаточно действенным, пошли еще дальше. Для «обострения конфликтов» и «обострения неудовольствия» и к судебной защите стали применять столь странно звучащие рецепты «обструкции» и «забастовки». Скоро они сделались чуть ли не классическим приемом защиты.
Начало этому было положено в 1903 году в связи с крестьянским движением Харьковской и Полтавской губерний. На суд был поставлен ряд крестьян, которые при усмирении были высечены по распоряжению губернатора Оболенского[366]. Возмущенные этой расправой защитники стали выяснять на суде, кто и как был наказан. Председатель этого не позволял; административные репрессии наказанием не «считаются» и судом не зачитываются; словом, такие вопросы «к делу не относились». Как кто-то острил: «Сечение было лишь мерою пресечения». Тогда защита коллективно с процесса ушла, заявив, что при таком отношении председателя ей нечего делать. Для того времени скандал был неслыханный. О поступке защитников сообщили Совету на предмет дисциплинарного производства. Вмешалось Министерство внутренних дел. Директором Департамента полиции был бывший московский прокурор Лопухин; он вызвал в Петербург одного из знакомых ему по Москве защитников и предупредил, что при повторении такого приемы защитники будут высланы административно. Но угрозы уже никого не пугали. Зато они показали, что демонстрация цели достигла; отступать было нельзя. Аналогичных процессов предстояло немало. Было решено все их проводить в таком же порядке. Установлена была очередь, чтобы ездить на эти процессы. Помню, как я ехал в Полтаву не защищать, а от защиты демонстративно отказываться; странно было сознавать, что не нужно готовиться к делу, что вся задача — вызвать конфликт и уйти. В том же вагоне ехал Н. П. Карабчевский, человек старых адвокатских традиций; он не понимал, зачем его приглашали на дело, где его талант был не нужен. Накануне процесса в Полтаве состоялось совещание адвокатов. Там уже был другой уголовный корифей — П. Г. Миронов. Карабчевский и особенно Миронов горячо восставали против новой тактики адвокатуры. Помню плачущий голос Миронова, который доказывал, что мы не исполняем долга защиты; всегда можно кое в чем судей убедить, кое-что у них выпросить, смягчить, создать настроение и т. д. Карабчевский поддерживал ту же позицию. Но политическая адвокатура была настойчивее и победила.
Я с излишней подробностью припоминаю минувшие дни, потому что в душном номере полтавской гостиницы происходило типичное столкновение двух мировоззрений. Это был тот же спор, который старые и новые земцы вели на страницах «Освобождения». Корифеи прежней адвокатуры Карабчевский и Миронов не могли помириться, что «святое дело» защиты, которое составляло их raison d’être, было брошено ради политической «демонстрации». Так старые земцы, всю жизнь воевавшие с губернатором, не могли переварить, что считался нужнее всего «демонстративный жест», хотя бы с разгромом того, что земством было достигнуто. Так завоевала право гражданства «новая» тактика. И характерно, что ни Миронов, ни Карабчевский штрейкбрехерами быть не захотели; они уехали до начала процесса. На этом дело не остановилось. Советы, которым пришлось разбирать дисциплинарное производство, не могли осудить демонстрантов. Они боролись между желанием не подводить адвокатскую автономию и сознанием невозможности сделать обратную демонстрацию. Они искали выхода в компромиссе, в легчайшем дисциплинарном взыскании. Но и палаты, куда по протестам прокуратуры переходило дисциплинарное производство, поддавались общему настроению; они понимали, что судят не обычное дисциплинарное дело, не адвокатское нерадение или небрежность, судят лиц, деятельность которых они уважали. Они невольно негодовали на власть, которая такое унизительное положение для них создавала. Так осуществлялись «освобожденские» директивы: обострять конфликты, накапливать и увеличивать общее недовольство.
Эти действия адвокатских «политиков» вызывали сочувствие. Представители старых традиций, которые протестовали против поведения «молодежи», или отходили в сторону, или сами переходили к новой тактике. Адвокатская масса шла не с ними, а с нами. А государственная власть была не большевистская; она не ставила своих противников к стенке, даже не уничтожила адвокатского самоуправления. Она грозила ввести представителя прокуратуры в Совет присяжных поверенных, но и это осталось угрозой. Против отдельных лиц она иногда принимала административные меры: ссылала их в Архангельск или Вологду и тем из них создавала героев. Адвокатская масса постепенно переходила на сторону новых руководителей; скоро ее нельзя было узнать. Она шла за новым течением с пылом и энергией неофитов; долго затаенное в ней раздражение против власти прорвалось наружу, как только этой власти перестали бояться. Наиболее смирные мстили за свою прежнюю робость, негодовали и кричали громче других. Реакционные советы[367] были забаллотированы, у кормила правления появились новые люди. Адвокатура как таковая была уже готова принять участие в борьбе освободительного движения с самодержавием и ждала только подходящего повода.
То, что я наблюдал в адвокатской среде, повторялось повсюду. Новая деятельность становилась в соответствие с новою верой. Своей цели освободительное движение достигало. Оно усиливало и обостряло военную атмосферу и психологию. Войны можно часто избегнуть. Но после первого столкновения она уже сама питает себя, давая новые поводы для продолжения, и всякую уступку противника считает доказательством его слабости. Мы это увидим в дальнейшем. Но увлечение войной безнаказанно не проходит. Для вернейшего торжества в настоящем не боятся перекладывать трудности на будущие поколения. За победу платят любой ценой. Мы уже видели, как война искажала тип либерального профессионального деятеля, заставляя его интересы профессии приносить в жертву «политике», что терпимо во время войны, но во время мира уродует общество и делает тошной «политику». Но это не все. Если бы «освободительное движение» располагало только этими средствами борьбы, оно бы самодержавие победить не могло. Одна интеллигенция не способна одолеть физической силы, и ее настроения недостаточно страшны для власти и недостаточно прочны. И то и другое, и бессилие героизма одних, и позорное холопство других мы увидали при большевиках. Одно освободительное движение не могло бы сломить самодержавия, если бы рядом с ним не шла антигосударственная стихия, Ахеронт[368], и если бы освободительное движение не пошло с ним заодно. Этот новый шаг закончил «блокаду» и «самодержавие» изолировал; он дал победу движению. Но этот шаг оказался роковым для дальнейшего; он создал либерализм совершенно нового типа, который после победы управлять государством не мог. В ту историческую минуту, когда наступил час либерализма, в русской общественности его как могучего политического течения не оказалось. Были только отдельные и потому бессильные люди. Торжествовала революционная идеология, и представители побежденного старого режима стали опять необходимы для порядка в России.
Глава VII. Отпечаток «освободительного движения» на психологии общественности
Ахеронт с его многообразными «злобами» давно себя проявил
