этим вопросам, рабочему и аграрному, делает излишним рассматривать их как
программу. Они были вопросами тактики. Мы их в связи с ней и рассмотрим.
Желанные результаты этот подход к делу принес; не только интеллигенция, верившая в неопровержимость данных ей научных лозунгов, но [и] обывательская масса, помышлявшая только о насущных своих интересах, стала присоединяться к движению, и это как раз тогда, когда движение из национального превращалось в партийное. Создалась видимость широкого общественного мнения и народной воли. Сами победители серьезно поверили в «волю народа», с которой спорить нельзя. За все это они заплатили позднее.
* * *
Цели войны влияют на ее исход только посредственно, поддерживая или ослабляя решимость войну продолжать. Решают же войну соотношение сил и военные действия. И в «освободительном движении» самостоятельный интерес представляют приемы, которыми добились победы.
Сейчас нелегко представить себе трудность борьбы с самодержавием. Как-то раз во время студенческих беспорядков толпа студентов ввалилась в аудиторию профессора А. И. Бабухина, знаменитого остроумца, с какими-то политическими требованиями. Он спросил таинственным тоном: «У вас пушки есть?» И в ответ махнул безнадежно рукой и протянул: «Так о чем же вы говорите?» Как шутка над претензиями студентов чего-то добиться криком — это могло быть остроумно. Но как политическое суждение — это поверхностно. Дело было не в пушках.
Post factum[339] стали доказывать, будто старый режим давно «прогнил насквозь» и не мог удержаться. Это преувеличено даже для самых его последних годов. Но в начале «освободительного движения» этого не было вовсе. Правда, самодержавие уже не справлялось с потребностями жизни; против него неудержимо слагались новые силы, которые в конце концов не могли его не осилить: никто не может без конца противиться течению времени, как никто не может жить вечно. Но в начале XX века силы самодержавия были еще таковы, что его могло хватить на многие годы. Аппарат государственной власти не был поколеблен. Самодержавие было еще очень сильно морально. Не только в широких массах народа другого режима представить себе не умели и в самодержавии надеялись иметь опору против господ; в самом образованном, даже либеральном обществе полного разочарования в самодержавии не было. Самодержавию было вполне возможно найти компромисс, чтобы выйти из обострившихся затруднений.
Вступая в борьбу с принципом самодержавия, освободительное движение выбрало линию наибольшего сопротивления. Наши государи самодержавием дорожили. Александр II был предан ему не менее, чем Николай II. В наше «фашистское» время легче понять психологию тех, кто в самодержавии видел тогда превосходный инструмент для блага страны. Направить удар на самодержавие значило занять позицию, где добровольной уступки ожидать было нельзя. Введение конституции в России было рискованной задачей. У нас была слишком разительная пропасть, отделяющая культурное меньшинство и «народ». Приобщить к конституции одно меньшинство значило бы дать ему преобладание над народом, чего народ не хотел. Отдать все большинству, по четыреххвостке, значило бы отдать всю судьбу государства людям, которые самую проблему государства еще не умели усвоить. При разноплеменности нашей страны народовластие могло повести к национальным соревнованиям и к колебанию единства России. Эти соображения давали право искренно думать, что перед самодержавием еще остаются задачи, которые оно само должно сначала разрешить до конца, прежде чем от своей исторической власти отречься. Не считая самодержавие вечным, можно было добросовестно считать введение «конституции» преждевременным. Казалось более верною тактикой возвратить самодержавие к прежней либеральной программе, идти постепенно к «увенчанию здания», чем пытаться сразу свалить его штурмом.
Но если убеждение в пользе самодержавия заставляло Николая II его защищать, то оно же было и его слабым местом. Если бы государь был простым властолюбцем, который для сохранения власти был бы готов пожертвовать всем, он мог бы долго держаться. Для этого у него было достаточно сил. Но у него пропадала воля к сопротивлению, когда он начинал сомневаться в том, что страна за него. Тогда он уступал, и даже раньше, чем нужно. Так было и в 1905 году, когда он отрекся от самодержавия, и в 1917-м, когда он отрекся от самого престола без боя. Его попытки после 1905 года отстаивать свою прежнюю самодержавную власть легко объяснить не столько властолюбием и двуличием, сколько искренним разочарованием в зрелости нашего общества, на чем «правые» сумели сыграть и убедить его, что его самодержавие нужно и желанно России. Характер Николая II делал его ненадежным союзником, но зато и неопасным противником. Он мог уступать перед видимостью.
В своей новой тактике «освободительное движение» отказалось от старых ошибок, от штурмов и путчей всякого рода, от пушек, бомб и револьверов. Помню в самом разгаре «освободительного движения» публичную лекцию в Париже П. Б. Струве под характерным заглавием «Не штурм, а блокада».
В основе этой лекции, как и тактики «освободительного движения», лежала верная мысль: самодержавие, как и всякий самый плохой режим государства, на одном насилии долго держаться не может. Если небольшое количество вооруженного войска сильнее невооруженных и неорганизованных масс, как это мы видим, например, при военных оккупациях, то это продолжаться долго не может; в таком состоянии страна умирает. Это возможно при оккупации иноземцев, которая, по существу, не может быть продолжительна и при которой оккупант равнодушен к вымиранию населения. Но это невозможно для власти, которая связана с населением и из него черпает свою силу. И потому у всех диктатур есть другая опора, кроме насилия; кто же решится это оспаривать для самых типичных из диктатур — для Муссолини и Гитлера.
Тому же самому учит пример Советской России. Советская власть для своего спасения готова жертвовать всем; возможно, что и к вымиранию населения она равнодушна. Но все-таки она понимает, что не сможет держаться только на силе. Ей нужна опора в стране, и она ее добивается систематической ложью, пропагандой, специальным воспитанием молодежи, рекламой, театральными съездами, смотрами, похоронами и мавзолеями. Ей все это нужно, кроме Чека и насилия. Она пока ухитряется обмануть, и это условие ее существования. Она могла уничтожить старые классы страны. Но России она уничтожить не сможет. Потому и она не может делать все, что захочет. И ей положен предел, и она бывает принуждена уступать. Ибо ее спасение в этих уступках.
Эти соображения лежали в основании тактики «освободительного движения». Оно понимало, что, пока моральные силы самодержавия в стране не подорваны, насилием его свергнуть нельзя. Русское общество знало разные виды самодержавия, но другого порядка не знало. Задачей движения стало отрывать от самодержавия сочувствие масс, указывать на новый, лучший порядок и создавать по крайней мере видимость общего убеждения в этом. Эта задача была исполнена в несколько
