что этой работой, хотя бы ценою уступок, они сохраняют традиции прошлого и подготовляют лучшее будущее. Эта оборонительная тактика практиковалась повсюду, в суде, в земстве, в высшей школе, в печати. Она наталкивалась на противодействие власти, на глупые меры ее представителей, на обывательское равнодушие. Либеральные деятели были обречены на созерцание гибели людей и начинаний и успеха подсказанных отчаянием злобных утопий. Но зато эта неблагодарная работа все же сколько-то оберегала прежние завоевания от полного разгрома.
Такая тактика, подсказанная условиями тяжелого времени 1880-х годов, создала особый тип деятелей, среди которых, как и везде, было столько же карикатур, сколько героев, столько же людей искренних, сколько фальшивых. Им пришлось испытывать на себе заносчивую несправедливость людей «новой веры». Они утверждали, что старая тактика не только бесцельна, но [и] для дела вредна. «Освобождение» рекомендовало другие приемы, которые были так же непохожи на прежние, как военные действия непохожи на мирную деятельность.
Все верили, что при самодержавии ничего достигнуть было нельзя, но надо было теперь практически это доказывать. Нужно было самодержавие не оздоровлять, а компрометировать, провоцировать и добивать. Нечего было бояться потерь и разгромов. Надо было радоваться диким выходкам власти. Чем хуже, тем лучше. Они содействовали разложению государственной машины и падению доверия к самодержавию. В этом заключалось «новое слово» движения. Не приходилось жалеть о гибели культурных завоеваний или заботиться об их сохранении. Ими должно было жертвовать, если от этого получался политический эффект. Общественные деятели приглашались «всю силу, всю энергию истратить на создание атмосферы общего недовольства и протеста» («Освобождение», № 22)[345]. В статье «Как бороться с самодержавием» («Освобождение», № 21)[346] автор так определяет тактику: «…конституционалисты не должны упускать ни одного случая, открывающего возможность обострить или создать конфликт между органами общественной самодеятельности и самодержавным режимом»[347].
Я взял из «Освобождения» формулировку того, чем должна была быть во время войны «новая тактика». Она далеко отошла от работы прежних деятелей, которые создавали и оберегали культурные ценности. Эти ценности теперь стали ставить на карту. Как во время войны без счета расходуют военный материал, накопленный за мирный период, так у нас стали подводить под удар свои собственные достижения, если это приводило к обострению недовольства. К удивлению земцев, им стали указывать, что главная цель и самой земской деятельности вовсе не «создавать», а «протестовать». А на вопрос о форме протеста им отвечали: «История представительных учреждений Европы выработала две неразрывно связанных друг с другом формы протеста: обструкция и забастовка» («Освобождение», № 13, «Что нам делать»)[348].
И прежние деятели видели в правительстве «врага» своих начинаний. Но они старались его перехитрить, скрывали «затаенные цели», накапливали «достижения» в рамках законности. Но началась «война», и предосторожности стали не нужны. Гибель того, что было создано раньше, считалась столь же естественной, как на войне военные разрушения; без этого войны не бывает. Важно было, чтобы атмосфера негодования все же росла, чтобы война захватывала новые области, чтобы власти становилось все труднее управлять государством.
Эти директивы соответствовали психологии общества, отчаявшегося в наступлении разумного «поворота». Освобожденская «тактика» стала проникать во все сферы общественной жизни; везде стали прочно обострять недовольство, плодить конфликты и этим доказывать невозможность сотрудничества с самодержавием. Если бы люди разных профессий вспомнили перемену, которая в эти годы совершилась в их профессиональной работе, они установили бы одну и ту же картину. Я, например, ее наблюдал в адвокатуре.
С тех пор как неожиданно для себя я сделался адвокатом, я был далек от всякой политической деятельности. Я вернулся к ней уже с освободительным движением. Я был поэтому хорошо поставлен для того, чтобы не только наблюдать, но [и] на собственном опыте ощущать перемену, которую в адвокатской профессии произвело «освободительное движение».
Мое вступление в адвокатуру состоялось в эпоху «реакции». Реакционной считалась тогда и адвокатура. Едва ли это вполне точно. Реакционность сословного органа видели в ограничении им прав помощников присяжных поверенных и в известной доле антисемитизма[349]. Можно с этими тенденциями быть несогласным, но это еще не «реакция». Зато, конечно, адвокатура этого времени была аполитичной. Большинство в ней хорошо понимало, что Судебным уставам [1864 года], и в частности адвокатуре, грозит большая опасность, что сохранить то, что еще есть, ее корпоративность и независимость, возможно лишь осторожностью. В этом были единомышленны все наши «отцы». Даже Д. Н. Доброхотов, детище радикальной журналистики шестидесятых годов, считавший Н. Г. Чернышевского непревзойденным гением, а Робеспьера — первым государственным человеком, одна из самых красочных фигур этого времени, и тот сознавал, что общество и адвокатура переживают упадок, что власть сильна и беспощадна и что дразнить ее, не имея сил для сопротивления, неразумно. Адвокатура стремилась защищать то, что еще было; и она отошла от «политики», замыкаясь в рамки тесного профессионального дела.
Но во второй половине 1890-х годов, когда в обществе стали замечаться новые веяния, началось оживление и в адвокатуре. Новое поколение, молодые адвокаты, организовали так называемый «Бродячий клуб», который собирался по вторникам то у того, то у другого товарища. Он вдохновлял адвокатские начинания, отзывался на все явления в жизни сословия. Но и эта адвокатская молодежь сначала не шла за пределы профессиональных вопросов. Ее вдохновляло стремление оздоровить профессию, из способа зарабатывать деньги превратить ее в общественное служение. Она создавала служащие этой цели организации. Это было уже новостью, переходом в наступление, но все происходило в рамках существовавшего строя.
Мне трудно удержаться от соблазна вспомнить доброе старое время и тех товарищей, с которыми мы выходили тогда на арену общественности. Но большинство их в России, и я их не хочу подводить. Наша работа не была безрезультатной. Мы не руководились высокомерно формулой: все или ничего. Мы знали, что при такой постановке вопроса было бы всегда ничего. И мы делали, что было возможно. Мы не ограничивались сожалением о нашем бессилии, а старались «создавать» в данных трудных условиях. Все, что мы сделали и чем в свое время гордились, в позднейших поколениях могло вызвать улыбку своею ничтожностью. Но рискуя подвергнуться осмеянию со стороны «больших кораблей», которым свойственно только «великое плавание», я припомню кое-какие тогдашние «достижения», чтобы было понятно, о чем я говорю. И то, что происходило в Москве, повторялось в других городах.
Так, помощники присяжных поверенных создали полезнейшее для Москвы учреждение, Консультацию при мировом съезде для юридической помощи населению в мелких делах. В этой инициативе помощники не только не имели поддержки своего сословного органа, но [и] должны были укрыться от него под покровительством мирового суда. Судьи нас
