отстояли против Совета[350]. Входить в конфликт с ними Совет не захотел и стал наше существование «игнорировать». Консультация стала укрепленным лагерем молодой адвокатуры, под защитой которого продолжали группироваться аналогичные инициативы. Они вышли за пределы мирового суда и складывались в целую сеть «учреждений»[351].
Одним из таких филиалов был «Кружок уголовных защитников». Он имел целью создать институт казенных защитников для сессий окружного суда по уездам. Суды не имели права назначать в уездные города представителей столичной адвокатуры, а адвокатура в уездах отсутствовала. В результате обвиняемые оставались при одних «кандидатах на судебные должности». На этой почве разрасталась подпольная адвокатура во главе со знаменитым Лобысевичем и не менее знаменитым Цыганом, вербовщиком его дел и клиентов. Цыган отличался изобретательностью в деле рекламы; Лобысевич был немного похож лицом на Феликса Фора и, зная это, под него гримировался. А так как по случаю приезда последнего были выпущены папиросы с его портретом[352], то эти коробки распространялись в передних окружного суда и выдавались за папиросы в честь Лобысевича. Соответственно этому возрастал его гонорар. Консультация решила бороться с такими нравами и обеспечить всем подсудимым в уездах защиту присяжной адвокатуры. Образовался специальный кружок, члены которого стали по очереди ездить на еженедельные сессии и защищали подряд всех подсудимых. Такая инициатива не могла состояться без поддержки председателя этих сессий, взбалмошного и горячего, но честного и независимого судебного деятеля П. С. Кларка. Он ценил работу кружка, несмотря на то что мы отнимали у суда много времени, раздражали прокуратуру, досаждали и суду, протоколируя кассационные поводы. И все-таки Кларк предоставлял кружку все преимущества, которые давались защитникам по назначению. Эти поездки были не только полезны для подсудимых, они были для нас самих превосходною школою. В уездах процессы проходили без публики и корреспондентов; защита имела дело с серыми составами присяжных[353], не любившими красноречия; она поневоле приучалась к деловому настроению в зале[354]. И трудно пересказать, сколько эти победы давали защитникам полезнейших наблюдений над русской действительностью.
Жизнь усложнялась, параллельно усложнялись и задачи адвокатуры. Случайным личным почином осуществилось еще аналогичное предприятие: защита по делам, которые называли общественными, имевшим корни не в индивидуальной преступности, а в социальных условиях, как то: различные массовые беспорядки — фабричные погромы, аграрные волнения, забастовки и т. д. Количество таких дел увеличивалось, но долгое время они проходили без внимания адвокатуры; их судили коронные суды, и защита казалась бесцельной. Они были всегда интересны с бытовой стороны, часто и с юридической, а защита была совершенно возможна. Это мы на опыте стали доказывать. Помню как образец забастовку на фабрике «Гусь» Нечаева-Мальцева[355]. Случайно узнав про это дело, мы в составе трех близких друзей рискнули туда поехать. Дело слушалось в городе Меленках, в 30 верстах от станции по осенней распутице. Суд был удивлен, когда на защиту явились из Москвы три адвоката. Перед началом наших речей председатель нас предупредил, что коронный суд не присяжные и что ему публицистики в этом деле не нужно. Мы это знали без предупреждения. Защита была деловая, т. е. юридический анализ событий и статей о забастовке. На такую тему поневоле нас слушали. Дело кончилось тем, что называлось «моральной победой», т. е. личным успехом, но и обвинительным приговором. Мы перенесли дело в палату[356]. Дело слушалось вновь при отсутствии общего интереса, тем более что двери суда по таким делам закрывались. Результат был тот же самый. Для подачи кассационной жалобы нужно было платить 25 рублей залога за подсудимого; их было много, такой взнос был нам не по силам. В виде пробного шара мы подали кассационную жалобу от одного; другие сели в тюрьму. Через три недели мы имели радость узнать, что Сенат[357] разделил наши доводы и дело было прекращено без передачи другому суду, по 1-й и 1-й[358]. Старший председатель палаты, А. Н. Попов, узнав об этом решении, сам предложил восстановить срок всем подсудимым, немедленно по телеграфу их выпустил и поздравлял нас с тем, что мы в правосудии не отчаялись. Помню, как старик Л. В. Любенков приходил в восторг от этого дела, говоря, что одна молодежь могла это сделать[359]. Постепенно такие процессы стали обращать на себя внимание и судей, и общества, и прессы, и число защитников, которые готовы были посвятить им свое время, увеличивалось. Участие в этих процессах стало как бы долгом адвокатуры. Между адвокатурой отдельных городов установилась регулярная связь, и защита стала организованной. Но все происходило в рамках Судебных уставов. Мы оставались лояльными адвокатами, сознательно воздерживаясь от соблазна говорить для публики, а не для судей. Сидячая и стоячая магистратура[360] в нас это ценила. После одного грандиозного процесса о беспорядках на фабрике В. Морозова[361], где нам удалось изменить квалификацию преступления, председатель после вердикта пригласил всю защиту к себе в кабинет и от лица состава присутствия принес нам общую благодарность за то, что мы суду в его задаче помогли разобраться. Вот русло, в котором шла в то время работа молодой адвокатуры. Это было то же дело, которое делали прежние земцы; культурная работа, которая от непосредственно «политической борьбы» устранялась, но создавала условия, которые впоследствии этой политической борьбе помогли.
Но пришло «освободительное движение» с его лозунгами, и настроение адвокатуры переменилось. Создался и естественный повод этому обнаружиться. С 1903 года стали ставить на суд процессы о «политических» преступлениях; в судебном обиходе появились знаменитые статьи 102[362], 126[363], 129[364] и другие нового «Уложения»[365]. Передовая адвокатура естественно устремилась на организацию защиты по подобным процессам. Кадры для этого уже были готовы. Был созван ряд съездов для совместного обсуждения вытекавших отсюда вопросов. Но настроение адвокатуры стало иным. Помню доклад одного из видных представителей московской адвокатуры о том, как надо вести себя на этих процессах. Он говорил, что, читая защитительные речи защитников старого времени, он приходил в негодование от позиции, которую они занимали. Одни находили возможным извинять своих клиентов их молодостью, другие невежеством; все старались от своих подзащитных отмежеваться. Защищать так политические процессы — значит их унижать. Мы должны защищать не людей, а самое дело. Политическая защита на суде должна была поэтому быть не защитой, а только новым этапом прежней борьбы. Такова стала адвокатская тактика. Она уже не соответствовала законным рамкам судебной защиты. Правда, в ней были оттенки, зависящие от защитников, а иногда и самих подсудимых, от их умения и такта. Но директивы защиты стали
