круга, ромбом, напластованием крестов и квадратов, образованных листьями фиги и сельдерея, лозой и спелыми гроздьями винограда. Иногда в них появляются человеческие лица, подобные тем, которые мы видели на капителях из Трои. Это переплетение никогда не переходит грань упорядоченности, не превращается в хаос. Балансирование между серьезным и причудливым, простым и замысловатым говорит о замечательном мастерстве скульпторов и о развитом вкусе заказчика, которому нравилось сложное отражение природных явлений. Одна консоль южного крыла Лагопезоле, предназначенного когда-то для комнат императора, украшена толстыми переплетенными между собой ветвями дуба, некоторые из которых в своем буйном росте прорываются сквозь назначенную им раму, а два кабанчика ищут у подножия дерева желуди (рис. 9).
Рис. 9. Замок Лагопезоле. Южное крыло, зал на первом этаже. Консоль
Многослойные замковые камни Кастель дель Монте благодаря глубокой рельефности создают интересные визуальные эффекты и игру света. Это — новая черта архитектуры и скульптуры этого времени, над которой много экспериментировали за Альпами. Один из самых интересных примеров — вписанная в лозу голова силена с длинными ушами и хитроватым пристальным взглядом. Выражение лица меняется в зависимости от направления падающего на него света, но всегда сохраняет классическое достоинство и спокойствие языческого божества (рис. 10)[439]. Эта скульптура по жанру близка и, возможно, родственна голове, вписанной в цоколь «Бамбергского всадника» (до 1230 года), но ее экспрессия сильнее, и она обязана, как мне кажется, лучшему пониманию южноитальянским мастером античного образца. Моделировка флоры, полностью соответствующая спокойствию лица, лишена того, что было удачно названо «таинственной жизнью северного орнамента»[440].
Конечно, ничто не сравнится с физиономическим репертуаром реймсских масок ни по богатству, ни, пожалуй, по смелости. Декор Кастель дель Монте напрашивается на сравнение с Реймсом как с эталоном. Но еще раз нужно вспомнить о масштабе потерь, о том, сколь мало нам на самом деле известно о важнейших резиденциях Фридриха II. Те из них, которые использовались по назначению, естественно сильно перестраивались под вкусы новых владельцев. Кастель дель Монте по странной превратности судьбы спасло для нас то, что он на протяжении столетий служил тюрьмой или просто стоял заброшенным. Из него вынесли все, что можно было унести, но никому не пришло в голову сбивать декор, врезанный в стены и высокие своды.
Рис. 10. Кастель дель Монте. Замковый камень свода зала на втором этаже. Около 1240. Фото О. С. Воскобойникова
Жестокие бомбардировки Первой мировой войны, к счастью, пощадили большинство реймсских масок, что позволяет нам достаточно основательно изучать эту сокровищницу форм. В них больше экспрессии, больше индивидуальных черт, больше гримас, чем в апулийском памятнике. Но и больше рук мастеров, больше личных и коллективных опытов. Несмотря на небольшое число апулийских атлантов и масок, мы можем все же судить об их значении в общем архитектурно-художественном ансамбле. С их бросающимся в глаза натурализмом лиц, поз, жестов, с их улыбками и насмешливыми гримасами, с их эротизмом, с оркестром из флоры капителей — эти скульптуры превращали императорский замок в театр чисто светского искусства[441]. То, что в соборе, как и в литургической или просто духовной книге, было слепком культуры маргинальной, шутовской, смеховой, здесь стало эстетическим отражением рафинированного феодального мира, из которого исключено все религиозное. Ни в Кастель дель Монте, ни в Лагопезоле не найти следов штауфеновских капелл.
Ролан Рехт видит источник физиономических штудий реймсских мастеров в моде на новую для того времени науку — физиогномику, пришедшую на христианский Запад из мира ислама, из псевдоаристотелевских трактатов и медицины. Интерес к ним должен был, по мнению исследователя, затронуть «круг ценителей», сформировавшийся в церковной и светской среде Реймса[442]. Предположение Рехта, при отсутствии документального подтверждения звучащее несколько голословно относительно Реймса или Шартра, вполне правдоподобно для Великой курии. Именно здесь Михаил Скот написал первый на Западе самостоятельный трактат «О физиогномике», третью часть его «Введения». Однако Рехт, хорошо знакомый с критикой, звучавшей в свое время по поводу известного эссе Панофского о готике и схоластике, подчеркивает, что ни архитектура, ни искусство в целом не являются отражением философских, научных или богословских учений.
Продолжим его мысль: ни одна маска Кастель дель Монте не является иллюстрацией какого-нибудь характера, описанного Михаилом Скотом. Используя проверенные временем формулировки Панофского, скажем, что речь идет о параллельных процессах, об общем «умственном настрое», о новом интересе общества к индивидуальным чертам человеческого лица, к неповторимым выражениям природы, ко многообразным жестам рук, каждый из которых ждал трактовки. Это новое видение человека, пробивавшее себе дорогу, балансируя между готическим натурализмом и спиритуализмом (Дворжак), выразилось и в сложном процессе зарождения новоевропейского портрета, в «искушении портретом» (Рехт), возникшем примерно в середине XIII века. Чтобы предоставить художественную форму для каждого такого индивидуального жеста, для каждого листочка, местный и заальпийский, «готический» классицизм сочетались на юге Италии и дали нетривиально новые результаты[443].
Фридрих II был коллекционером[444]. Известно, что по его приказу в Кастель дель Монте, в Лучеру и другие замки свозились античные статуи, превращая их в своего рода «музеи». Карл Анжуйский, постепенно сделав из Неаполя столицу своего нового королевства, «освободил» замки от их убранства, которое в массовом масштабе перевозилось в церкви. Императора интересовали все формы, размеры, жанры. Предполагается, что, например, знаменитая птолемеевская «Чаша Фарнезе», настоящий шедевр античной резьбы по камню, использовалась в императорской «столовой»[445]. Но подчеркнем, что речь идет о коллекционировании, неразрывно связанном с работой собственных мастерских, возможно, кочевавших вместе с двором. Кастель дель Монте был украшен не только рассмотренными выше «маргиналиями», но и круглыми статуями — об этом свидетельствуют остатки конного памятника, вмурованного в стену внутреннего двора, а в нишах должны были, видимо, располагаться бюсты.
У главного портала Кастель Маниаче лежали великолепного качества древнегреческие бронзовые козы — одна из них хранится в Национальном археологическом музее Палермо. В 1242 году Фридрих II отправил в Лучеру бронзовую группу, состоявшую из мужчины и коровы, найденную в аббатстве Гроттаферрата в Лацио. Скорее всего, это была античная фигура жертвенной коровы, использовавшейся в качестве фонтана (подобные примеры известны из Геркуланума)[446]. Реплику этой не сохранившейся группы можно видеть в схожей мраморной композиции из музея Гроттаферраты. Но создавались и новые произведения, часто прекрасного качества, которые вдохновлялись теми античными образцами, которые оказывались в распоряжении мастеров благодаря страсти императора к коллекционированию. Таков лев, украшавший портал или амвон в Лучере, сегодня в музее Фьорелли. Лев, конечно, был «домашним»
