записях. Его творчество очень хорошо изучено. Это доказательство, Генри. Вот почему я пошла.
– Чтобы позировать уличному художнику, которому, вероятно, заплатили за то, чтобы он не рисовал чувака позади тебя?
Я пропускаю мимо ушей его снисходительное замечание.
– Я хочу спасти папу и ради этого готова на все. Я буду подводить тебя снова и снова. – Говоря это, я смотрю Генри прямо в глаза, чтобы у него не осталось никаких сомнений в том, что я серьезно. Отчасти мне хочется поддержать Генри, сказать ему то, что он надеется услышать, но это было бы ложью.
Со вздохом Генри снова сокращает расстояние между нами, так что я могу прислониться к его груди, ни от чего не отказываясь, не давая никаких обещаний. Этот жест – его уступка, а не моя. Его подбородок мягко покоится на моей макушке.
– Все в порядке, – говорит он.
Я обнимаю его одной рукой. Другая висит между нами, все еще сжимая рисунок – очередное доказательство. Шесть из семи признаков – это больше, чем я ожидала получить.
Генри не прощает меня, но и я тоже. Чтобы простить себя, нужно признать свою вину, а я ее не признала.
– Тебе не помешало бы принять душ, – замечает Генри.
– Тебе тоже.
Мы смеемся и отстраняемся друг от друга. После неловких попыток уступить другому привилегию принять душ первым туда все-таки отправляется Генри.
Пока он моется, мне звонят, и на экране телефона высвечивается мой домашний номер. Первая мысль – которая приходит мне в голову при каждом звонке последние несколько месяцев, – «с папой что-то случилось». Раньше я никогда не переживала, если пропускала звонок, но теперь всегда беру трубку после первого гудка.
– Алло?
Желудок сжимается, пока я жду ответа. Сейчас узнаю, произошло самое страшное или нет. Эти несколько секунд получают звание худших моментов в моей жизни.
– Привет, малышка. Прости, я спал, когда ты звонила мне последний раз.
– Папа! – Я захлебываюсь дыханием.
– Скучаешь по мне? – Он издает хриплый смешок, и я улыбаюсь в телефон. – Весело проводите время?
– Я бы предпочла поехать сюда с тобой.
– Знаю, милая, но скажи, тебе весело? Я хочу, чтобы ты повеселилась за нас двоих.
В горле стоит ком. Я терпеть не могу лгать папе, и я уже на месте. Мама теперь не сможет мне помешать.
– Я поехала сюда не развлекаться, папа. Я поехала, чтобы найти вампира.
Он молчит так долго, что я начинаю беспокоиться. Жду, когда папа что-нибудь скажет: выразит надежду, что у меня все получится, или попросит прекратить поиски, потому что ему не нравится эта идея. Но в то же время я не хочу знать его мнение. Если он попросит прекратить, это сломает меня. Если же поддержит, я буду испытывать двойную ответственность за результат.
– Что ж, – наконец произносит он, – я прекрасно понимаю, что тебя бесполезно отговаривать от этого. Но ты же все равно хорошо проводишь время, верно?
Я не уверена, что папа понял, зачем мне понадобился вампир. Я ищу его не ради развлечения, но у меня слишком сдавило горло, чтобы объяснить это.
– Конечно, папа, – только и удается выдавить мне.
– Генри присматривает за тобой?
– Я могу сама позаботиться о себе.
– Знаю, что можешь. – Чувствую, как папа улыбается на другом конце провода. – Просто приятно иметь поддержку в этом.
– Ты моя поддержка, – отвечаю я.
Папа молчит так долго, что это придает его следующим словам большой вес. Невыносимо большой.
– Всегда, – произносит он, – несмотря ни на что.
Я знаю, что папа имеет в виду, говоря «несмотря ни на что»: он будет присматривать за мной с небес, когда умрет. Но мне не нравятся и не нужны такие заверения, потому что он не умрет. Я борюсь с желанием рассказать ему, чем на самом деле занимаюсь, насколько близка к победе, но я еще не победила и даже не знаю, спасет ли папе жизнь превращение в вампира. Возможно, это не сработает на такой стадии болезни, как у него, но я не хочу об этом думать.
Я не могу потерпеть неудачу. Никогда не прощу себя, и папы не будет рядом, чтобы дать мне прощение.
Пора заканчивать разговор. Папин голос звучит слабо и устало, как у человека, которому осталось меньше времени, чем предполагал доктор, и если я буду слишком много думать об этом, то потеряю надежду спасти его, а без нее что мне останется? Я утону в своей печали, которую пока что держу в узде. Я тоже буду мертвой, и не в хорошем, бессмертном смысле – а просто как человек, гниющий изнутри.
– Я люблю тебя, папа, – признаюсь, хотя горло болит так сильно, что я едва могу говорить. Не знаю, почему со временем становится все труднее и труднее сказать «Я люблю тебя» тому, кого ты можешь потерять. Кажется, это должно быть проще, но, наверное, дело осложняет то, что каждый раз может стать последним. Эти три слова в конечном итоге несут в себе больше смысла, чем мы привыкли.
– Я тоже тебя люблю, малышка.
Когда Генри выходит из душа, я сижу на диване, безвольно свесив руку с зажатым в ней телефоном. Он стоит в другом конце комнаты, и я ощущаю на себе пристальный взгляд, хотя и не поднимаю глаз. В конце концов Генри садится рядом со мной, достаточно близко, чтобы диванная подушка прогнулась, и я привалилась к нему. Прежде чем я успеваю выпрямиться, Генри обнимает меня рукой и держит достаточно свободно, чтобы я при желании ее стряхнула, но достаточно крепко, чтобы прижать к себе.
Я твержу себе, что немного горя – это нормально. Никто, кроме Генри, не увидит, и это не горе из-за смерти папы – не то что у Джессики, рыдающей после последнего прогноза доктора. Я не стану скорбеть о том, что надеюсь предотвратить, но скорблю о том факте, что папа болеет, пока я здесь. Мы уже никогда не попробуем бенье в первый раз вместе. Я разделила этот момент с другим человеком. Так что я горюю из-за этого. Иначе и быть не может.
Футболка Генри впитала влагу с его кожи после душа, а теперь эта влага намочила и меня.
Несколько слезинок скатываются по моим щекам.
Мы остаемся в таком положении, пока полностью не высыхаем.
Глава 14
О да! Это очень по-вампирски!
У мамы свидание с вампиром
Утром я стараюсь не вспоминать, как Генри обнимал меня на диване, и игнорирую призрачные следы слез
